В последнее время в Москве эта внутренняя
жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех
своих лучших радостей — бесед с божьими людьми и уединения, — которые освежали
ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет
она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по
нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на
замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление,
с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей,
могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не
было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких
людях. М-lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна,
теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее.
Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду,
оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично.
Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых
невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была
окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее
достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни,
которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда
должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по
четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия
которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю.
Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил
несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому
писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего
горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя
Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не
только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и
напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже
большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее
время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику.
В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности
своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе
горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за
французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое
знание в ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится, что она при
малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась,
возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в
угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка,
подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и
отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя
доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери
и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи
класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, — ей бы и в
голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый
жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, — умышленно умел не
только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была
виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая
княжну Марью — это было его большее сближение с m-lle Bourienne. Пришедшая ему,
в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль-шутка о
том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, — видимо
понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье)
только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m-lle
Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к
Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи
(ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у
m-lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья
вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m-lle Bourienne вошла к
княжне Марье, улыбаясь и что-то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна
Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо
сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на
француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не
договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей
дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с
m-lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал
кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в
Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат…
два раза сказал!.. не слышат!»
«Она — первый человек в этом доме; она — мой
лучший друг, — кричал князь. — И ежели ты позволишь себе, — закричал он в
гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, — еще раз, как вчера ты
осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб
я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи
Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа-буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось
чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие-то минуты, при ней, этот
отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или
забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и
оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за
обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская
салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я
смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.
Глава 3
В 1811-м году в Москве жил быстро вошедший в
моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и,
как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства — Метивье. Он был
принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над
медициной, последнее время, по совету m-lle Bourienne, допустил к себе этого
доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва
была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих,
список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
