Метивье, приехавший утром с поздравлением, в
качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как
он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное
утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое
утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того,
что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние
духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом
бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё
это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло
благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери,
от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом
голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге
показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура
князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками
глаз.
— Не понимаешь? — кричал князь, — а я понимаю!
Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома — вон, я говорю, —
и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle
Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
— Князь не совсем здоров, — la bile et le
transport au cerveau. Tranquillisez-vous, je repasserai demain, [желчь и прилив
к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду, ] — сказал Метивье и, приложив палец к
губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики:
«Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к
себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что
к нему пустили шпиона. Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и
тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца!
Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть
спокойно, говорил он.
— Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте,
знайте! Я теперь больше не могу, — сказал он и вышел из комнаты. И как будто
боясь, чтобы она не сумела как-нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь
принять спокойный вид, прибавил: — И не думайте, чтобы я это сказал вам в
минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет — разойтись, поищите
себе места!.. — Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть
только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и
прокричал ей:
— И хоть бы какой-нибудь дурак взял ее замуж!
— Он хлопнул дверью, позвал к себе m-lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к
обеду. Гости — известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником,
генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис
Друбецкой — ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис
пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени
снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых
молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но
это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в
котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад,
когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в
Николин день, что он не может быть:
— В этот день уж я всегда езжу прикладываться
к мощам князя Николая Андреича.
— Ах да, да, — отвечал главнокомандующий. —
Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной,
высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся,
торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо.
Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более
казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней,
потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал
нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали
участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает
доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом
заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был
такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом
мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и
хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик
останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение
могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней
политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о
русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
— Бонапарт поступает с Европой как пират на
завоеванном корабле, — сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз
говоренную им фразу. — Удивляешься только долготерпению или ослеплению
государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет
низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь
протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… — Граф
Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя
осуждать.
— Предложили другие владения заместо
Ольденбургского герцогства, — сказал князь Николай Андреич. — Точно я мужиков
из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
— Le duc d`Oldenbourg supporte son malheur
avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог
Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и
покорностью судьбе, ] — сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал
это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь
Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему
сказать кое-что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
— Я читал наш протест об Ольденбургском деле и
удивлялся плохой редакции этой ноты, — сказал граф Ростопчин, небрежным тоном
человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на
Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
— Разве не всё равно, как написана нота, граф?
— сказал он, — ежели содержание ее сильно.
