Анатоль, как справедливо говорил про него
Шиншин, с тех пор как приехал в Москву, сводил с ума всех московских барынь в
особенности тем, что он пренебрегал ими и очевидно предпочитал им цыганок и
французских актрис, с главою которых — mademoiselle Georges, как говорили, он
был в близких сношениях. Он не пропускал ни одного кутежа у Данилова и других
весельчаков Москвы, напролет пил целые ночи, перепивая всех, и бывал на всех
вечерах и балах высшего света. Рассказывали про несколько интриг его с
московскими дамами, и на балах он ухаживал за некоторыми. Но с девицами, в
особенности с богатыми невестами, которые были большей частью все дурны, он не
сближался, тем более, что Анатоль, чего никто не знал, кроме самых близких
друзей его, был два года тому назад женат. Два года тому назад, во время
стоянки его полка в Польше, один польский небогатый помещик заставил Анатоля
жениться на своей дочери.
Анатоль весьма скоро бросил свою жену и за
деньги, которые он условился высылать тестю, выговорил себе право слыть за
холостого человека.
Анатоль был всегда доволен своим положением,
собою и другими. Он был инстинктивно всем существом своим убежден в том, что
ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал
ничего дурного. Он не был в состоянии обдумать ни того, как его поступки могут
отозваться на других, ни того, что может выйти из такого или такого его
поступка. Он был убежден, что как утка сотворена так, что она всегда должна
жить в воде, так и он сотворен Богом так, что должен жить в тридцать тысяч
дохода и занимать всегда высшее положение в обществе. Он так твердо верил в
это, что, глядя на него, и другие были убеждены в этом и не отказывали ему ни в
высшем положении в свете, ни в деньгах, которые он, очевидно, без отдачи
занимал у встречного и поперечного.
Он не был игрок, по крайней мере никогда не
желал выигрыша. Он не был тщеславен. Ему было совершенно всё равно, что бы об
нем ни думали. Еще менее он мог быть повинен в честолюбии. Он несколько раз
дразнил отца, портя свою карьеру, и смеялся над всеми почестями. Он был не скуп
и не отказывал никому, кто просил у него. Одно, что он любил, это было веселье
и женщины, и так как по его понятиям в этих вкусах не было ничего
неблагородного, а обдумать то, что выходило для других людей из удовлетворения
его вкусов, он не мог, то в душе своей он считал себя безукоризненным
человеком, искренно презирал подлецов и дурных людей и с спокойной совестью
высоко носил голову.
У кутил, у этих мужских магдалин, есть тайное
чувство сознания невинности, такое же, как и у магдалин-женщин, основанное на
той же надежде прощения. «Ей всё простится, потому что она много любила, и ему
всё простится, потому что он много веселился».
Долохов, в этом году появившийся опять в
Москве после своего изгнания и персидских похождений, и ведший роскошную
игорную и кутежную жизнь, сблизился с старым петербургским товарищем Курагиным
и пользовался им для своих целей.
Анатоль искренно любил Долохова за его ум и
удальство. Долохов, которому были нужны имя, знатность, связи Анатоля Курагина
для приманки в свое игорное общество богатых молодых людей, не давая ему этого
чувствовать, пользовался и забавлялся Курагиным. Кроме расчета, по которому ему
был нужен Анатоль, самый процесс управления чужою волей был наслаждением,
привычкой и потребностью для Долохова.
Наташа произвела сильное впечатление на
Курагина. Он за ужином после театра с приемами знатока разобрал перед Долоховым
достоинство ее рук, плеч, ног и волос, и объявил свое решение приволокнуться за
нею. Что могло выйти из этого ухаживанья — Анатоль не мог обдумать и знать, как
он никогда не знал того, что выйдет из каждого его поступка.
— Хороша, брат, да не про нас, — сказал ему
Долохов.
— Я скажу сестре, чтобы она позвала ее
обедать, — сказал Анатоль. — А?
— Ты подожди лучше, когда замуж выйдет…
— Ты знаешь, — сказал Анатоль, — j`adore les
petites filles: [обожаю девочек: ] — сейчас потеряется.
— Ты уж попался раз на petite fille [девочке],
— сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. — Смотри!
— Ну уж два раза нельзя! А? — сказал Анатоль,
добродушно смеясь.
Глава 12
Следующий после театра день Ростовы никуда не
ездили и никто не приезжал к ним. Марья Дмитриевна о чем-то, скрывая от Наташи,
переговаривалась с ее отцом. Наташа догадывалась, что они говорили о старом
князе и что-то придумывали, и ее беспокоило и оскорбляло это. Она всякую минуту
ждала князя Андрея, и два раза в этот день посылала дворника на Вздвиженку
узнавать, не приехал ли он. Он не приезжал. Ей было теперь тяжеле, чем первые дни
своего приезда. К нетерпению и грусти ее о нем присоединились неприятное
воспоминание о свидании с княжной Марьей и с старым князем, и страх и
беспокойство, которым она не знала причины. Ей всё казалось, что или он никогда
не приедет, или что прежде, чем он приедет, с ней случится что-нибудь. Она не
могла, как прежде, спокойно и продолжительно, одна сама с собой думать о нем.
Как только она начинала думать о нем, к воспоминанию о нем присоединялось
воспоминание о старом князе, о княжне Марье и о последнем спектакле, и о
Курагине. Ей опять представлялся вопрос, не виновата ли она, не нарушена ли уже
ее верность князю Андрею, и опять она заставала себя до малейших подробностей
воспоминающею каждое слово, каждый жест, каждый оттенок игры выражения на лице
этого человека, умевшего возбудить в ней непонятное для нее и страшное чувство.
На взгляд домашних, Наташа казалась оживленнее обыкновенного, но она далеко
была не так спокойна и счастлива, как была прежде.
В воскресение утром Марья Дмитриевна
пригласила своих гостей к обедни в свой приход Успенья на Могильцах.
— Я этих модных церквей не люблю, — говорила
она, видимо гордясь своим свободомыслием. — Везде Бог один. Поп у нас
прекрасный, служит прилично, так это благородно, и дьякон тоже. Разве от этого
святость какая, что концерты на клиросе поют? Не люблю, одно баловство!
Марья Дмитриевна любила воскресные дни и умела
праздновать их. Дом ее бывал весь вымыт и вычищен в субботу; люди и она не
работали, все были празднично разряжены, и все бывали у обедни. К господскому
обеду прибавлялись кушанья, и людям давалась водка и жареный гусь или
поросенок. Но ни на чем во всем доме так не бывал заметен праздник, как на
широком, строгом лице Марьи Дмитриевны, в этот день принимавшем неизменяемое
выражение торжественности.
