— Я боюсь, что ты погубишь себя, — решительно
сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
— И погублю, погублю, как можно скорее погублю
себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу
тебя.
— Наташа! — испуганно взывала Соня.
— Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала
ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по
комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не
спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был
вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как
будто ожидая чего-то и что она сделала какой-то знак проехавшему военному,
которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою
подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и
неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и
не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную
девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери,
узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи
был какой-нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа
не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё
способна. Нынче в лице ее было что-то особенно жалкое и решительное. Она
заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с
ним, — но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые
ясно доказывали, почему у Наташи было какое-то страшное намерение. «Графа нет.
Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит
ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но
может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала
письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так
верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в
темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню
благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а
не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их
семейство», думала она.
Глава 16
Анатоль последнее время переселился к
Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен
Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась
оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять
часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был
посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село
Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать
их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на
Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и
десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство
Долохова.
Два свидетеля — Хвостиков, бывший приказный,
которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и
слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину — сидели в первой
комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен
до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в
дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и
пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели
свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей-француз с другими
укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
— Ну, — сказал он, — Хвостикову надо дать две
тысячи.
— Ну и дай, — сказал Анатоль.
— Макарка (они так звали Макарина), этот
бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, — сказал Долохов,
показывая ему записку. — Так?
— Да, разумеется, так, — сказал Анатоль,
видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица,
смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с
насмешливой улыбкой.
— А знаешь что — брось всё это: еще время
есть! — сказал он.
— Дурак! — сказал Анатоль. — Перестань
говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
— Право брось, — сказал Долохов. — Я тебе дело
говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
— Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту!
А?… — сморщившись сказал Анатоль. — Право не до твоих дурацких шуток. — И он
ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно
улыбался, когда Анатоль вышел.
— Ты постой, — сказал он вслед Анатолю, — я не
шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь
сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
— Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю.
Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа
нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
— Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не
благодарен? — Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
— Я тебе помогал, но всё же я тебе должен
правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо.
Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд
подведут…
— Ах! глупости, глупости! — опять сморщившись
заговорил Анатоль. — Ведь я тебе толковал. А? — И Анатоль с тем особенным
пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они
дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял
Долохову. — Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет
недействителен, — cказал он, загибая палец, — значит я не отвечаю; ну а ежели
действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И
не говори, не говори, не говори!
— Право, брось! Ты только себя свяжешь…
