— Убирайся к чорту, — сказал Анатоль и,
взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел
на кресло близко перед Долоховым. — Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри,
как бьется! — Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. — Ah! quel
pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой
взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими
красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над
ним.
— Ну деньги выйдут, тогда что?
— Тогда что? А? — повторил Анатоль с искренним
недоумением перед мыслью о будущем. — Тогда что? Там я не знаю что… Ну что
глупости говорить! — Он посмотрел на часы. — Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
— Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! — крикнул он
на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы
велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели
Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на
руку, на диване, задумчиво улыбался и что-то нежно про себя шептал своим
красивым ртом.
— Иди, съешь что-нибудь. Ну выпей! — кричал
ему из другой комнаты Долохов.
— Не хочу! — ответил Анатоль, всё продолжая
улыбаться.
— Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был
известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший
им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера
увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день
ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с
цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по
Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл
их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали
они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за
каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В
кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган,
и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в
году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше
лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную
езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить
пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил
слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и
так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так
ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его
мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага
рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только
изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как
он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу.
Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько
месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его
всегда сажали господа.
— Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч
или ваше сиятельство, — говорил он. — Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж
ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах,
давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в
особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати
семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в
тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к
Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
— Федору Ивановичу! — сказал он, кланяясь.
— Здорово, брат. — Ну вот и он.
— Здравствуй, ваше сиятельство, — сказал он
входившему Анатолю и тоже протянул руку.
— Я тебе говорю, Балага, — сказал Анатоль,
кладя ему руки на плечи, — любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На
каких приехал? А?
— Как посол приказал, на ваших на зверьях, —
сказал Балага.
— Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а
чтобы в три часа приехать. А?
— Как зарежешь, на чем поедем? — сказал
Балага, подмигивая.
— Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! —
вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
— Что ж шутить, — посмеиваясь сказал ямщик. —
Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать
будем.
— А! — сказал Анатоль. — Ну садись.
— Что ж, садись! — сказал Долохов.
— Постою, Федор Иванович.
— Садись, врешь, пей, — сказал Анатоль и налил
ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для
приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в
шапке.
— Что ж, когда ехать-то, ваше сиятельство?
— Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и
ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
— Да как выезд — счастлив ли будет, а то
отчего же не поспеть? — сказал Балага. — Доставляли же в Тверь, в семь часов
поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
— Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз
ехал, — сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во
все глаза умиленно смотрел на Курагина. — Ты веришь ли, Макарка, что дух
захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
— Уж лошади ж были! — продолжал рассказ
Балага. — Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, — обратился он к
Долохову, — так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя,
руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам,
так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В
три часа донесли черти. Издохла левая только.
Глава 17
Анатоль вышел из комнаты и через несколько
минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке,
молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу.
Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став
перед Долоховым, он взял стакан вина.
