— Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна
казаком называла Наташу) — говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее
руке без страха и весело. — Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые
сережки грушками и, отдав их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас
же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
— Э, э! любезный! поди-ка сюда, — сказала она
притворно-тихим и тонким голосом. — Поди-ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
— Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то
твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что
будет, и чувствуя, что было только предисловие.
— Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец
на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно,
батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который
едва удерживался от смеха.
— Ну, что ж, к столу, я чай, пора? — сказала
Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом
графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай
должен был догонять полк. Анна Михайловна — с Шиншиным. Берг подал руку Вере.
Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие
пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по-одиночке дети, гувернеры и
гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла
музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками
ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня.
Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце
сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского
пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом,
Пьер рядом с Борисом; с другой стороны — дети, гувернеры и гувернантки. Граф
из-за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец
с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя.
Графиня так же, из-за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала
значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею
краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное
лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского
полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже
ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том,
что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему
приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей
против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от
двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый, ] и кулебяки и до
рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в
завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из-за плеча соседа,
приговаривая или «дрей-мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял
первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших
перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным
видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса,
как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз
только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда
обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки
хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли
Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что-то говорил с ней. Соня
улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и
всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли.
Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы
кто вздумал обидеть детей. Гувернер-немец старался запомнить все роды кушаний,
десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в
Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку
бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал
получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино
нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из
добросовестной любознательности.
Глава 19
На мужском конце стола разговор всё более и
более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже
вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне
курьером главнокомандующему.
— И зачем нас нелегкая несет воевать с
Бонапартом? — сказал Шиншин. — II a deja rabattu le caquet a l`Autriche. Je
crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии.
Боюсь, не пришел бы теперь наш черед. ]
Полковник был плотный, высокий и
сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
— А затэ м, мы лосты вый государ, — сказал он,
выговаривая э вместо е и ъ вместо ь. — Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ
стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и
что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов, — сказал он,
почему-то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся
сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною
памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и
непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных
основаниях мир — решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к
достижению „намерения сего новые усилия“.
— Вот зачэм, мы лосты вый государ, — заключил
он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
— Connaissez vous le proverbe: [Знаете
пословицу: ] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», — сказал
Шиншин, морщась и улыбаясь. — Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.
] Уж на что Суворова — и того расколотили, a plate couture, [на голову, ] а где
y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас, ] —
беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
