Действительно, всё, что только было в зале, с
улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою
дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая
ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более
распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что
будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие
на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны
мужскими, с другой — женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть
на веселящегося барина.
— Батюшка-то наш! Орел! — проговорила громко
няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама
вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с
опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно
строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре
графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и
вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял
зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья
Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и
притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил
всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и
более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не
старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за
рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с
танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца
тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее.
Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках,
то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к
ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив
вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди
грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились,
тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
— Вот как в наше время танцовывали, ma chere,
— сказал граф.
— Ай да Данила Купор! — тяжело и
продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
Глава 21
В то время как у Ростовых танцовали в зале
шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые
официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар.
Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая
исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была
суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами
толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого
заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно
присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал
проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все
почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с
больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее
пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и
родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал
главнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел
в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и
рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и
непривычно-поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел
чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо-освещенной комнате
неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса
и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и
издавала слабый звук, когда кто-нибудь выходил из нее или входил в нее.
— Предел человеческий, — говорил старичок,
духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, — предел положен,
его же не прейдеши.
— Я думаю, не поздно ли соборовать? —
прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет
никакого своего мнения.
— Таинство, матушка, великое, — отвечало
духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей
зачесанных полуседых волос.
— Это кто же? сам главнокомандующий был? —
спрашивали в другом конце комнаты. — Какой моложавый!..
— А седьмой десяток! Что, говорят, граф-то не
узнает уж? Хотели соборовать?
— Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного
с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе
сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
— Tres beau, — говорил доктор, отвечая на
вопрос о погоде, — tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la
campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню. ]
— N`est-ce-pas? [Не правда ли?] — сказала
княжна, вздыхая. — Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
— Он принял лекарство?
— Да.
Доктор посмотрел на брегет.
— Возьмите стакан отварной воды и положите une
pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de
cremortartari… [щепотку кремортартара…]
— Не пило слушай, — говорил немец-доктор
адъютанту, — чтопи с третий удар шивь оставался.
— А какой свежий был мужчина! — говорил
адъютант. — И кому пойдет это богатство? — прибавил он шопотом.
— Окотник найдутся, — улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула,
и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному.
Немец-доктор подошел к Лоррену.
— Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? —
спросил немец, дурно выговаривая по-французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно
помахал пальцем перед своим носом.
— Сегодня ночью, не позже, — сказал он тихо, с
приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать
положение больного, и отошел.
