Между тем князь Василий отворил дверь в
комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки
горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была
установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из-за ширм
виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
— Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее
всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были
сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
— Что, случилось что-нибудь? — спросила она. —
Я уже так напугалась.
— Ничего, всё то же; я только пришел
поговорить с тобой, Катишь, о деле, — проговорил князь, устало садясь на
кресло, с которого она встала. — Как ты нагрела, однако, — сказал он, — ну,
садись сюда, causons. [поговорим. ]
— Я думала, не случилось ли что? — сказала
княжна и с своим неизменным, каменно-строгим выражением лица села против князя,
готовясь слушать.
— Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
— Ну, что, моя милая? — сказал князь Василий,
взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко
многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам,
сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми
глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно
было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости
и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение
усталости.
— А мне-то, — сказал он, — ты думаешь, легче? Je
suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а
всё-таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали
нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу
неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия,
когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они
смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая
на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было,
что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
— Вот видите ли, моя милая княжна и кузина,
Катерина Семеновна, — продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы
приступая к продолжению своей речи, — в такие минуты, как теперь, обо всём надо
подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты
это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на
него.
— Наконец, надо подумать и о моем семействе, —
сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, —
ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни
прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких
вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему
готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на
его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на
княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто
смотрела на него…
— Я об одном не перестаю молить Бога, mon
cousin, — отвечала она, — чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе
спокойно покинуть эту…
— Да, это так, — нетерпеливо продолжал князь
Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, —
но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал
завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал
Пьеру.
— Мало ли он писал завещаний! — спокойно
сказала княжна. — Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
— Ma chere, — сказал вдруг князь Василий,
прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, — но что, ежели
письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам
графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые
думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
— Я тебе скажу больше, — продолжал князь
Василий, хватая ее за руку, — письмо было написано, хотя и не отослано, и
государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели
нет, то как скоро всё кончится, — князь Василий вздохнул, давая этим понять,
что он разумел под словами всё кончится, — и вскроют бумаги графа, завещание с
письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер,
как законный сын, получит всё.
— А наша часть? — спросила княжна, иронически
улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
— Mais, ma pauvre Catiche, c`est clair, comme
le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день. ] Он один тогда законный
наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были
ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему-нибудь они
забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
— Этого только недоставало! — перебила его
княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. — Я женщина;
по-вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может
наследовать… Un batard, [Незаконный, ] — прибавила она, полагая этим переводом
окончательно показать князю его неосновательность.
— Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так
умна: как ты не понимаешь, — ежели граф написал письмо государю, в котором
просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф
Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не
уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui
s`en suit, [и всего, что отсюда вытекает, ] ничего не останется. Это верно.
— Я знаю, что завещание написано; но знаю
тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную
дуру, mon cousin, — сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины,
полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
