— Ну, сударыня, — начал старик, пригнувшись
близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором
сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем
табачным и старчески-едким запахом отца, который она так давно знала. — Ну,
сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc…
Княжна испуганно взглядывала на близко от нее
блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что
она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все
дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или
виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны
мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко
подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только
думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять
задачу.
Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и
придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не
разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял
тетрадью.
Княжна ошиблась ответом.
— Ну, как же не дура! — крикнул князь,
оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся
руками до волос княжны и снова сел.
Он придвинулся и продолжал толкование.
— Нельзя, княжна, нельзя, — сказал он, когда
княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, —
математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых
барынь, я не хочу. Стерпится-слюбится. — Он потрепал ее рукой по щеке. — Дурь
из головы выскочит.
Она хотела выйти, он остановил ее жестом и
достал с высокого стола новую неразрезанную книгу.
— Вот еще какой-то Ключ таинства тебе твоя
Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь… Просмотрел.
Возьми. Ну, ступай, ступай!
Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею
дверь.
Княжна Марья возвратилась в свою комнату с
грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее
некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный
стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами.
Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь
геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства
друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у
Ростовых:
Жюли писала:
«Chere et excellente amie, quelle chose
terrible et effrayante que l`absence! J`ai beau me dire que la moitie de mon
existence et de mon bonheur est en vous, que malgre la distance qui nous
separe, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se revolte
contre la destinee, et je ne puis, malgre les plaisirs et les distractions qui
m`entourent, vaincre une certaine tristesse cachee que je ressens au fond du
coeur depuis notre separation. Pourquoi ne sommes-nous pas reunies, comme cet
ete dans votre grand cabinet sur le canape bleu, le canape a confidences?
Pourquoi ne puis-je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces
morales dans votre regard si doux, si calme et si penetrant, regard que
j`aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous ecris».
[Милый и бесценный друг, какая страшная и
ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования
и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает,
сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы,
и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу
подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со
времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом
кабинете, на голубом диване, на диване «признаний»? Отчего я не могу, как три
месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком,
спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в
ту минуту, как пишу вам?]
Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула
и оглянулась в трюмо, которое стояло направо от нее. Зеркало отразило
некрасивое слабое тело и худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно
безнадежно смотрели на себя в зеркало. «Она мне льстит», подумала княжна,
отвернулась и продолжала читать. Жюли, однако, не льстила своему другу:
действительно, и глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи
теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень
часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее
красоты. Но княжна никогда не видала хорошего выражения своих глаз, того
выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и
у всех людей, лицо ее принимало натянуто-неестественное, дурное выражение, как
скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать: 211
