— Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю,
тяжело иногда бывает от характера отца? — вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом
испугалась этого вопроса.
— МНЕ?… Мне?!.. Мне тяжело?! — сказала она.
— Он и всегда был крут; а теперь тяжел
становится, я думаю, — сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или
испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
— Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть
какая-то гордость мысли, — сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей,
чем за ходом разговора, — и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да
ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого
уважения, ] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и
счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
— Одно, что тяжело для меня, — я тебе по
правде скажу, Andre, — это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не
понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как
день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут
в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так
язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
— Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом
даром растрачиваете свой порох, — насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
— Аh! mon ami. [А! Друг мой. ] Я только молюсь
Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, — сказала она робко после минуты
молчания, — у меня к тебе есть большая просьба.
— Что, мой друг?
— Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это
тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не
будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, — сказала она, сунув руку в
ридикюль и в нем держа что-то, но еще не показывая, как будто то, что она
держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в
исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что-то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на
брата.
— Ежели бы это и стоило мне большого труда… —
как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
— Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же,
как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста!
Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… — Она всё еще не доставала
того, что держала, из ридикюля. — Так ты обещаешь мне?
— Конечно, в чем дело?
— Andre, я тебя благословлю образом, и ты
обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
— Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет…
Чтобы тебе сделать удовольствие… — сказал князь Андрей, но в ту же секунду,
заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он
раскаялся. — Очень рад, право очень рад, мой друг, — прибавил он.
— Против твоей воли Он спасет и помилует тебя
и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, — сказала
она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках
перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной
ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и
подала его Андрею.
— Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и
робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его
прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял,
перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он
был тронут) и насмешливо.
— Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг. ]
Она поцеловала его в лоб и опять села на
диван. Они молчали.
— Так я тебе говорила, Andre, будь добр и
великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, — начала она. — Она так
мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
— Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша,
чтоб я упрекал в чем-нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это
говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как
будто она чувствовала себя виноватою.
— Я ничего не говорил тебе, а тебе уж
говорили. И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу,
шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что-то и не могла выговорить. Брат
угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует
несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа.
После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
— Знай одно, Маша, я ни в чем не могу
упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену, и сам ни в чем себя не
могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был
обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я?
Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и,
нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым,
непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери,
через ее голову.
— Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна,
разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! — крикнул он камердинеру, — поди сюда,
убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она
остановилась.
— Andre, si vous avez. la foi, vous vous
seriez adresse a Dieu, pour qu`il vous donne l`amour, que vous ne sentez pas et
votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу
с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва
твоя была бы услышана. ]
— Да, разве это! — сказал князь Андрей. — Иди,
Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее,
соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m-lle
Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой
попадавшуюся ему в уединенных переходах.
— Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я
думала, вы у себя, ] — сказала она, почему-то краснея и опуская глаза.
