Кутузов прошел по рядам, изредка
останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по
турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз
грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким
выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это
плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить
слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии,
что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты.
Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за
главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним
шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб-офицер, чрезвычайно толстый, с добрым,
и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от
смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него.
Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с
серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его
движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед,
точно так же, точь-в-точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский
офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз,
которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3-й
ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась
на него.
— А, Тимохин! — сказал главнокомандующий,
узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше
того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему
замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан
вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько
времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и
желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому,
изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
— Еще измайловский товарищ, — сказал он. —
Храбрый офицер! Ты доволен им? — спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале,
невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
— Очень доволен, ваше
высокопревосходительство.
— Мы все не без слабостей, — сказал Кутузов,
улыбаясь и отходя от него. — У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он
в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с
красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу,
что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог
управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер
успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и
невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов
задумался, видимо припоминая что-то. Князь Андрей выступил из свиты и
по-французски тихо сказал:
— Вы приказали напомнить о разжалованном
Долохове в этом полку.
— Где тут Долохов? — спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую
шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными
голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и
сделал на караул.
— Претензия? — нахмурившись слегка, спросил
Кутузов.
— Это Долохов, — сказал князь Андрей.
— A! — сказал Кутузов. — Надеюсь, что этот
урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя,
ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на
главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим
выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего
от солдата.
— Об одном прошу, ваше
высокопревосходительство, — сказал он своим звучным, твердым, неспешащим
голосом. — Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность
государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула
та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина.
Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему
сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё
это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и
направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к
назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и
отдохнуть после трудных переходов.
— Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич?
— сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к
шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после
счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. — Служба царская… нельзя… другой
раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил!
— И он протянул руку ротному.
— Помилуйте, генерал, да смею ли я! — отвечал
капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних
зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
— Да господину Долохову передайте, что я его
не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить,
что он, как себя ведет? И всё…
— По службе очень исправен, ваше
превосходительство… но карахтер… — сказал Тимохин.
— А что, что характер? — спросил полковой
командир.
— Находит, ваше превосходительство, днями, —
говорил капитан, — то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было
жида, изволите знать…
— Ну да, ну да, — сказал полковой командир, —
всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы
того…
— Слушаю, ваше превосходительство, — сказал
Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
— Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и
придержал лошадь.
— До первого дела — эполеты, — сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не
изменил выражения своего насмешливо-улыбающегося рта.
