В штабе Кутузова, между
товарищами-сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в
петербургском обществе, имел две совершенно-противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея
чем-то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших
успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь
Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея,
считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь
Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь
Андрей с бумагами подошел к товарищу, дежурному адъютанту Козловскому, который
с книгой сидел у окна.
— Ну, что, князь? — спросил Козловский.
— Приказано составить записку, почему нейдем
вперед.
— А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
— Нет известия от Мака? — спросил Козловский.
— Нет.
— Ежели бы правда, что он разбит, так пришло
бы известие.
— Вероятно, — сказал князь Андрей и направился
к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел
в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с
повязанною черным платком головой и с орденом Марии-Терезии на шее. Князь
Андрей остановился.
— Генерал-аншеф Кутузов? — быстро проговорил
приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без
остановки проходя к двери кабинета.
— Генерал-аншеф занят, — сказал Козловский,
торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. —
Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху
вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не
знать.
— Генерал-аншеф занят, — спокойно повторил
Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись
и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что-то карандашом,
вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул
и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят?
Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что-то сказать,
но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный
звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался
Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности,
нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
— Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите
несчастного Мака. ] — проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета,
несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна,
пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову,
закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии
австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через
полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями,
доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии,
должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в
штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав
Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании
проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе
то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное
чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через
неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении
русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог
оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить
позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями,
князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал
каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником
Жерковым; они, как всегда, чему-то смеялись.
— Что ты так мрачен? — спросил Несвицкий,
заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
— Веселиться нечему, — отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с
Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух,
австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за
продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому
коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя
офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом
проговорил:
— Идут!.. идут!.. посторонитесь, дорогу!
пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться
от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка
радости, которой он как будто не мог удержать.
— Ваше превосходительство, — сказал он
по-немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. — Имею честь
поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети,
которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся
на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном
внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
— Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,
совсем здоров, только немного тут зашибся, — прибавил он, сияя улыбкой и
указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
— Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] —
сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но
Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и
обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака,
известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе
исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
