Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер
стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых
киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах,
копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты
и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они
добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют
их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того
большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете
смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со
штыками и орудиями.
— Ох! достанется гусарам! — говорил Несвицкий,
— не дальше картечного выстрела теперь.
— Напрасно он так много людей повел, — сказал
свитский офицер.
— И в самом деле, — сказал Несвицкий. — Тут бы
двух молодцов послать, всё равно бы.
— Ах, ваше сиятельство, — вмешался Жерков, не
спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из-за которой нельзя было
догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. — Ах, ваше сиятельство! Как
вы судите! Двух человек послать, а нам-то кто же Владимира с бантом даст? А
так-то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить.
Наш Богданыч порядки знает.
— Ну, — сказал свитский офицер, — это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые
снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где
были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту
минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один
за другим, и третий.
— О, ох! — охнул Несвицкий, как будто от
жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. — Посмотрите, упал один, упал,
упал!
— Два, кажется?
— Был бы я царь, никогда бы не воевал, —
сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали.
Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках,
показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз
Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой
дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не
для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком
стрелять.
— Французы успели сделать три картечные
выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны
неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину
кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к
Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда
воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог,
потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и
оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из
гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к
нему вместе с другими. Опять закричал кто-то: «Носилки!». Гусара подхватили
четыре человека и стали поднимать.
— Оооо!.. Бросьте, ради Христа, — закричал
раненый; но его всё-таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто
отыскивая чего-то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце.
Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и
торжественно опускающееся солнце! Как ласково-глянцовито блестела вода в
далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь,
таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо,
счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только
был там, — думал Ростов. — Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а
тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат
что-то, и опять все побежали куда-то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот
она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье — и я никогда уже не увижу этого
солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за
тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и
любовь к солнцу и жизни — всё слилось в одно болезненно-тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе,
спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали
громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
— Что, бг`ат, понюхал пог`оху?… — прокричал
ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус»,
подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу
Грачика и стал садиться.
— Что это было, картечь? — спросил он у
Денисова.
— Да еще какая! — прокричал Денисов. —
Молодцами г`аботали! А г`абота сквег`ная! Атака — любезное дело, г`убай в песи,
а тут, чог`т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от
Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про
себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было
знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
— Вот вам реляция и будет, — сказал Жерков, —
глядишь, и меня в подпоручики произведут.
— Доложите князу, что я мост зажигал, — сказал
полковник торжественно и весело.
— А коли про потерю спросят?
— Пустячок! — пробасил полковник, — два гусара
ранено, и один наповал, — сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться
от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал.
