— А я думаю, что кончена. И так думают большие
колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании,
что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка, ] вообще не
порох решит дело, а те, кто его выдумали, — сказал Билибин, повторяя одно из
своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. — Вопрос
только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским
королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l`Autriche,
[принудят Австрию, ] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб
условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо
Формио. ]
— Но что за необычайная гениальность! — вдруг
вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. — И
что за счастие этому человеку!
— Buonaparte? [Буонапарте?] — вопросительно
сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot
[словечко]. — Bu onaparte? — сказал он, ударяя особенно на u. — Я думаю,
однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut
lui faire grace de l`u. [надо его избавить от и. ] Я решительно делаю
нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
— Нет, без шуток, — сказал князь Андрей, —
неужели вы думаете, что кампания кончена?
— Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а
она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что,
во-первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le
pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей, ] армия разбита,
столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз, ]
Сардинское величество. И потому — entre nous, mon cher [между нами, мой милый]
— я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты
мира, тайного мира, отдельно заключенного.
— Это не может быть! — сказал князь Андрей, —
это было бы слишком гадко.
— Qui vivra verra, [Поживем, увидим, ] —
сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для
него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, — он
почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко,
далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход
и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах
его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с
горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается
его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг
него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не
испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!..» сказал он, счастливо, детски-улыбаясь
сам себе, и заснул крепким, молодым сном.
Глава 11
На другой день он проснулся поздно.
Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо
представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского
флигель-адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную
парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он,
свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В
кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем
Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком;
с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские,
молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок,
который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nôtres. В
кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои,
не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света,
отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа,
повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в
свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в
разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять
рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
— Но особенно хорошо, — говорил один,
рассказывая неудачу товарища-дипломата, — особенно хорошо то, что канцлер прямо
сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел
на это. Видите вы его фигуру при этом?…
— Но что всего хуже, господа, я вам выдаю
Курагина: человек в несчастии, и этим-то пользуется этот Дон-Жуан, этот ужасный
человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле,
положив ноги через ручку. Он засмеялся.
— Parlez-moi de ça, [Ну-ка, ну-ка, ] —
сказал он.
— О, Дон-Жуан! О, змея! — послышались голоса.
— Вы не знаете, Болконский, — обратился
Билибин к князю Андрею, — что все ужасы французской армии (я чуть было не
сказал — русской армии) — ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами
этот человек.
— La femme est la compagne de l`homme,
[Женщина — подруга мужчины, ] — произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет
на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза
Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было
признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
— Нет, я должен вас угостить Курагиным, —
сказал Билибин тихо Болконскому. — Он прелестен, когда рассуждает о политике,
надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои
складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили
обоих.
— Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un
sentiment d`alliance, — начал Ипполит, значительно оглядывая всех, — sans
exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et
puis si sa Majeste l`Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance…
[Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в
своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество
император не изменит сущности нашего союза…]
