Ростов вспомнил то, что ему надо было
ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то,
что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо
простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и
вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так?
был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким
бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка
под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых
он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого
ненавидимого им адъютантика.
Глава 8
На другой день свидания Бориса с Ростовым был
смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех,
которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником
цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной
80-титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски
вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То
двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров
останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие
же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала
нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми
музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим
медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим
запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась
на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с
перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми
воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные,
расфранченные офицеры, но каждый солдат, — с свежим, вымытым и выбритым лицом и
до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь,
выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску
лежала примоченная гривка, — все чувствовали, что совершается что-то
нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали
свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе
чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и
усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали
ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия,
еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица.
Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в
которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из
России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под
одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный
шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала
волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся
группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра
пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена,
затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением
выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос:
«Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё
затихло.
В мертвой тишине слышался топот только
лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались
звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал-марш. Казалось,
не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно
издавала эти звуки. Из-за этих звуков отчетливо послышался один молодой,
ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк
гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди
ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии,
к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал
каждый человек этой армии, — чувство самозабвения, гордого сознания могущества
и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого
человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, — ничтожная
песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на
величайшее геройство, и потому-то он не мог не трепетать и не замирать при виде
этого приближающегося слова.
— Урра! Урра! Урра! — гремело со всех сторон,
и один полк за другим принимал государя звуками генерал-марша; потом Урра!..
генерал-марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая,
сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в
своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только
сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей
той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих
голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих
четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались
сотни всадников свиты и впереди их два человека — императоры. На них-то
безраздельно было сосредоточено сдержанно-страстное внимание всей этой массы
людей.
Красивый, молодой император Александр, в
конно-гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным
лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека
своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда
государь приблизился на расстояние 20-ти шагов и Николай ясно, до всех
подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он
испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал.
Всё — всякая черта, всякое движение — казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка,
государь сказал что-то по-французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал
улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему
хотелось выказать чем-нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это
невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал
ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко
мне обратился государь! — думал Ростов: — я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
— Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову,
как звук с неба), благодарю от всей души.
