Рассвет открыл их взорам панораму необыкновенной, потрясающей красоты. По обе стороны над шоссе высились скалистые горы со снежными вершинами. Меж ними внизу простирались живописные зеленые долины. Пейзаж поражал своим величественным спокойствием, которое подчеркивали то и дело попадавшиеся по пути гурты овец на выпасе, навьюченные провиантом яки, шалаши одиноких кочевников. И даже еле ползущий трактор с прицепленной к нему телегой не нарушал общей гармонии, как бы символизируя тягуче медленную жизнь тибетской глубинки. Природа этого удивительного, скрытого от внешнего мира плоскогорья сохраняла первозданную дикость и чистоту, и люди здесь жили размеренно и не спеша, в соответствии с тысячелетним укладом.
Заснуть или хотя бы задремать Томаш так и не смог. Его не отпускало нервное напряжение, подогреваемое сомнениями и недоверием к Ариане. После долгого молчания он наконец решил расставить точки над «i».
— Какие у меня гарантии, что вы не ведете двойную игру?
Иранка сбросила скорость и взглянула ему в глаза.
— Вы думаете, я вас обманываю?
— Ну… вы уже один раз меня обманули. Что может служить гарантией, что сейчас вы не обманываете меня снова?
Ариана сосредоточенно смотрела на дорогу.
— Я понимаю ваши сомнения. Но можете быть уверены: сейчас это не постановка.
— Почему я должен быть в этом уверен?
— Потому что между «тогда» и «сейчас» большая разница.
— В чем?
— В Тегеране я сделала все это, чтобы спасти вас. Инсценировка была частью плана вашего спасения.
— Я не понимаю…
— Скажите, Томаш, — она говорила, стиснув зубы, — как вы полагаете: что с вами должно было произойти после того, как вас задержали в полночь в Министерстве науки с секретной рукописью в руках да к тому же еще в обществе человека, который оказал вооруженное сопротивление?
— Полагаю, у меня должны были быть серьезные неприятности. Но я действительно хлебнул лиха.
— Разумеется, у вас должны были быть серьезные неприятности. Тюрьма номер пятьдесят девять значительно хуже, чем Эвин, вы уж поверьте.
— Хорошо, согласен. У меня должны были быть гораздо более серьезные неприятности.
— Рада, что вы это понимаете. А сомнения, что вы неизбежно во всем сознались бы, у вас остались?
— Ну… пожалуй, да.
— Не говорите глупостей! — воскликнула она. — Естественно, вы бы сознались! Может, не сразу, но в конце концов это непременно бы произошло. Рано или поздно все сознаются.
— Хорошо, пусть так.
— А после? После того, как сознались. Что было бы с вами после?
— Откуда ж мне знать. Наверно, меня надолго упрятали бы за решетку.
Ариана покачала головой.
— Нет, Томаш. — Она бросила на него молниеносный взгляд. — Когда вы перестали бы их интересовать, вас бы просто убили.
— Вы полагаете?
Иранка по-прежнему неотрывно смотрела на шоссе.
— Я не полагаю, а точно знаю. — Она закусила нижнюю губу. — Когда мне стало известно о ночном происшествии в Министерстве науки, я была в отчаянии. И мне пришло в голову попытаться освободить вас под предлогом целесообразности проследить за вашими дальнейшими действиями. Я постаралась исподволь внушить им, что ваш отец располагает сведениями, способными помочь в раскрытии тайны. А потом подбросила следующую идею: отпустить вас, чтобы вы могли встретиться с отцом. Я выложила железный аргумент — заявила, что руководствоваться надо прежде всего необходимостью скорейшей разработки простого в изготовлении ядерного оружия. Такого оружия, производство которого не смогли бы обнаружить американские спутники-шпионы. Так я убедила их подстроить ваш побег.
— Если так, то что мешало просто выпустить меня из тюрьмы? Почему меня не освободили на законных основаниях? К чему было устраивать спектакль, втюхивать мне, будто мое освобождение — результат силовой акции противников режима?
— ЦРУ быстро бы раскусило, что мы ведем игру.
Историк провел ладонью по волосам.
— Ладно, — произнес он. — Но теперь, после того как вы вытащили меня из подземного застенка здесь, в Лхасе… Ведь вы рискуете жизнью…
— Конечно.
— Но… почему вы это сделали?
Ариана ответила не сразу.
— Я не могла допустить, чтобы вас убили, — наконец прошептала она.
Солнце палило нещадно. Его отвесные лучи настолько раскалили кузов, что машина, казалось, вот-вот расплавится. В кабине было настоящее пекло, и путешественники опустили стекла, чтобы их хотя бы обдувало встречным ветром. Джип взобрался на перевал и по ухабистой колее, поднимая за собой густое облако пыли, покатился вниз по склону, сплошь усеянному валунами и галькой.
Подставив лицо спасительному потоку воздуха, Томаш вдруг понял, что неповторимость тибетского пейзажа заключена в удивительной прозрачности света и первозданно-неистовой яркости красок. Каждый цвет тут словно светится изнутри, рождая феерию огнецветья, от которой, как от праздничного салюта, захватывает дух.
И вдруг им предстало чудо из чудес. Справа, прямо у дороги, в лучах солнца полыхнуло пронзительно-голубое пятно. Волшебное отражение неба среди скал. Искрометный сапфир, оправленный в золото высшей пробы. Лазоревое свечение, мощной аурой исходившее от него, гипнотизировало.
Это было озеро, которое, как ярко освещенное зеркало из ляпис-лазури, переливалось всеми возможными тонами синего: в середине темнело глубоким кобальтом, затем светлело, становясь аквамариновым, а у самого берега, где вода нежно касалась лучисто-белого песка пляжа, переходило в бирюзово-опаловый. Казалось, среди гор образовался атолл, и на гладь его лагуны, опоясанной золотисто-багряными горными отрогами, падали коричнево-красные тени сверкающих снегом вершин.
— Это не может быть водой, — промолвил португалец, потрясенный буйством красок. — А если это вода… то какая-нибудь волшебная…
Ариана выключила двигатель и, открыв заднюю дверцу, достала корзину со снедью. Близился полдень, и само место располагало к тому, чтобы устроить привал и перекусить. Португалец подхватил корзину, и они расположились у большого камня близ кромки озера, где прозрачная вода незримо сливалась с песчаным берегом.
Солнце жгло немилосердно, и почти тут же, спасаясь от него, они перебрались в тень у подножья скалы. Однако там оба почувствовали, что замерзают. Они снова переместились и обосновались на сей раз на границе света и тени. Томаш и не представлял, что перепад температур в тени и на солнце может быть столь разительным и составлять не менее десятка градусов. Верхняя часть его тела, оставаясь в тени, продолжала мерзнуть, в то время как в ногах, находившихся на солнце, кровь готова была вскипеть.
Они переглянулись и рассмеялись.
