– Пока супруга Горлыбина жива была, он только на клавикордах играл. В хозяйстве был бесполезен, целыми днями рулады выводил. – Вера Алексеевна снова завладела вниманием Тоннера. – Наталья Саввишна, жена его, всегда мне говорила "Не муж, а чучело. Рожь от пшеницы отличить не может. Цены только на ноты знает. Поест, попьет – и за клавикорды". Как двоих деток прижили – ума не приложу.
– Клавикорды сломались, – предположила Суховская.
– А я ведь тоже рожь от пшеницы не отличу, – огорчился Тоннер.
– Илья Андреевич, я вам покажу. Все, что захотите, покажу. – Суховская не на шутку разозлилась. Нечего этой Растоцкой на всех подряд сети расставлять! Доктор – ее добыча, неужели не ясно?
– Лет десять назад Наталья Саввишна преставилась. Думали, что и Горлыбин за ней последует: стар, к жизни не приспособлен. А он после похорон начал оркестр создавать. Инструментов из Италии навыписывал, учителей из Петербурга – и начал своих крестьян кого на скрипке, кого на флейте, кого на чем учить.
– Детки этого придурка – они давно взрослые, – увидав такое, хотели опеку оформить, но он их выгнал. – Суховская не уступала Растоцкой, и Тоннеру приходилось то и дело поворачивать голову туда-сюда.
Вера Алексеевна успела отведать вкуснейшую налимью уху, но, воспользовавшись паузой в речи Ольги Митрофановны, затараторила вновь:
– Все думали, что чудак разорится. Деньги все в забаву вбухал, скоро по миру пойдет. Но, представьте, на такой вот ерунде он зарабатывать стал. У кого свадьба, где похороны, кто бал дает – везде музыка нужна. В другие уезды стали приглашать, потом – в Смоленск, теперь уже и в другие губернии ездит.
– А летом прямо на полях репетируют. – Суховская в перерыве тоже похлебала ухи, один Тоннер смотрел на остывающий суп, не мечтая его попробовать. – И музыку, паразит, слушает, и за крестьянами приглядывает, чтоб не лодырничали!
– Разумно! – только и успел вставить Тоннер.
– Так что выяснилось? Где оркестр играет – урожай больше!
– Это ты, Оленька, привираешь, – махнула рукой Растоцкая.
– Святой истинный крест, – побожилась Суховская. – У меня сто пудов с десятины, а у него – под оркестр – двести.
Вера Алексеевна задумалась, а потом, повернувшись к мужу, шепнула:
– В следующем году Петьку с балалайкой выпустим, а его Прасковья пусть на поле пляшет. С танцами, может, все триста соберем.
Внезапно Горлыбин открыл глаза, и музыка сразу прекратилась. Поднялся председатель местного дворянства Осип Петрович Мухин. Подчеркивая важность момента, солидно прокашлялся. Тучин с Угаровым заключили пари: произнесет ли он очередную здравицу императору или поздравит-таки молодых? Тишину нарушали лишь мухи, летавшие по залу.
– Дамы и господа!
Замерли даже лакеи. Терлецкий покрылся липким потом: тост за государя неминуемо вызовет смех. Федор Максимович и сам не удержится! Но смеяться над монархом – преступление! Что же делать?
– Дамы и господа, – повторил предводитель. Речь свою он записал на бумажку, но жужжащая муха отвлекала от написанного.
– Дамы и господа! Здоровье…
Лакей Гришка пришел на помощь, прихлопнув злокозненную муху прямо над ухом оратора, чем сбил его с мысли в очередной раз. Даже музыканты высунулись с хоров, так им было интересно.
– Здоровье… молодым! – И Мухин шумно выдохнул.
От радости все зааплодировали, а пригубившим шампанского князю с княгиней закричали: "Горько!"
Михаил Ильич Рухнов, записанный Денисом в замухрышки, страдал. Он так надеялся на соседство с Настей за праздничным столом, столько сил приложил, чтобы сесть с ней рядом! Сел – и оцепенение на него напало! Слова сказать не может! Какой черт принес сюда этого болтливого Шулявского? И двух щеголей напротив! На них тоже Настя поглядывает! Ой, и даже на молокососа Митеньку! Никого не пропустит! Рухнов с завистью посмотрел на Тучина. Молод, богат, красив. Потому так легко и увлек Машеньку! Молодая Растоцкая давно уже не изображала светскую львицу, беседа с Александром текла оживленно. Вопросы и ответы были самые обыденные, но в глазах девушки сверкали влюбленные искорки, и самые простые слова превращались в чувственные признания.
– Я мечтаю написать картину, – Тучин делился с ней замыслом. – Помпеи, раннее утро, но небо черно, свет лишь от зарева Везувия. Жители с пожитками бегут из обреченного города, в их глазах страх, и только один человек, художник, заворожен ужасным, но при этом невероятно красивым зрелищем и не может сдвинуться с места.
– А как он выглядит? – спросила Маша.
– Он полуобнажен, у него одухотворенное лицо и…
– …и маленькие усики? – перебила девушка.
Тучин улыбнулся. Флирт с Растоцкой его забавлял. Приятно чувствовать себя неотразимым! Девица явно втрескалась по уши! Оставалось только сорвать созревший плод.
Маша спросила еще более нежно:
– Но он спасется? Вернется к своей любимой?
Ответил слушавший их Митенька:
– Не спасется. Там все погибли. Я читал.
Рухнов сочувственно посмотрел на него. Никакой не соперник, товарищ по несчастью. Да и Настя глядит на Митеньку по-другому, обеспокоенно, не так, как на остальных. Видно, тоже переживает за родственника.
Музыка играла постоянно, замирая лишь на время тостов. Общего разговора за столом не получалось, зато все с удовольствием общались с соседями.
– Давно сюда прибыли? – поинтересовался Северский у американца Рооса.
– Уже две недели в России! Ох, как вкусно! – Этнограф попробовал медвежью котлетку.
– Я сам косолапого завалил! – похвастался князь. – Пробудете у нас год, в свою Америку и возвращаться не захотите!
– Да, Россия – лучшая в мире страна! – согласился Веригин и полушутя спросил этнографа: – Надеюсь, господин иноземец, возражений нет?
Американец спрятался за авторитет великого предшественника:
– Еще Геродот заметил: каждый народ убежден, что его собственные обычаи и образ жизни – наилучшие.
– И что, ваши полуголые индейцы тоже так считают? – удивился генерал.
– Представьте себе, да.
– И французы? – поинтересовалась по-французски княгиня Кусманская.
– Ваше сиятельство, абсолютно все народы, – заверил Роос.
– Так они лягушек едят и сыр плесневелый! С таким-то рылом и в калашный ряд!
– Ерунда это все, – заметила Растоцкая, – не едят они плесневелого. Когда после войны вернулись в имение, съестного не обнаружили. Только сыр! Он в погребе плесенью покрылся, и лягушатники ваши есть его не стали. А все остальное сожрали – и собак, и кошек.
Тосты произносились все чаще: и за молодых, и за будущих деток, и за всех присутствующих, и за здоровье отдельных, особо важных, гостей.
