– Вы чей слуга-то? – Хотя и дала отпор, гость девушке приглянулся.
– Молодого барина.
– Какого? Того, что побольше?
– Нет, с усиками.
– Ничего, пригож.
– Это ты про барина или про меня?
– Оба хороши! Слыхала, за границею были?
– Ага. В Италии и еще много где.
– Ну и как там? – Катя поставила посуду и повела Данилу в людскую.
– Сейчас расскажу. В Италии, как полюбят кого, сразу и признаются, а еще ночью споют, чтоб любимая точно знала.
– Вот дураки, спать мешают. А Италия, она где? Сразу за Смоленском или дальше?
– Дальше, сразу за Францией.
– Хранцию знаю. Сюда сами хранцузы приходили, но я маленькой была, не помню.
– А еще в Италии мне цыганка гадала. "Любовь к рыженькой, – сказала, – тебя жизни лишит или сильно ранит".
– Ах, вот, куда цыгане укатили! За Хранцию, стало быть. А по весне туточки проезжали. За вашей Италией дальше что есть?
– Ничего! Только море.
– Значить, цыгане вскорости возвращаться будут. Я все понять не могла – они то туда, то сюда. Теперь поняла – дойдут до моря и обратно.
– Я думаю, цыганка та про любовь к вам, Катя, нагадала. Чувствую, как от любви помираю.
– Нет, про меня не могла. Меня цыганки никогда и не видели. Дворню к ним не пускают. Однажды кривая Авдотья ослушалась – сбегала.
– И что? – Данила уже сидел за большим столом, а Катя наливала ему щей.
– Да ничего, платок только украли, а так ничего. Да и кому она, кривая, нужна? А что ж в Италии своей не влюбились? Баб там нет?
– Ух, щи-то горячие, – попробовал Данила. – Бабы есть, только все толстые, как бочки, и черные, как смоль, а я худеньких да рыженьких люблю.
– Лицом черные? – ужаснулась Катя. – Вот страсть иерихонская!
– Ой, как вы, Катенька, ругаетесь, просто прелесть! Еще сильнее поцеловать хочется.
– Не балуйте! – Катя погрозила пальцем, но на этот раз улыбнулась. – Замуж выйду, пускай муж целует.
– А если я замуж позову, пойдешь?
– Какой из вас муж? Вы человек молодого барина, я – северская крепостная. Кто меня отпустит?
– А я барчука своего попрошу, выкупит. С малолетства за ним хожу, не откажет! – промолвил Данила, облизывая ложку. – Только одно скажите, Катенька, нравлюсь ли?
– Нравитесь! – призналась Катерина. Замуж ей давно хотелось, и мужик понравился. – Только в дочки я вам гожусь!
– Так и хорошо! У всех жены старые да сварливые будут, а у меня новая и красивая! – Данила хитро взглянул на девушку. – Пойдете за меня?
– Вы, Данила, не знаю, как по батюшке, кушайте лучше! И так все остыло за разговорами, а мне работать надо. – Не могла так сразу Катя ответить, подумать хотела.
– Ой, Катя! – Лицо Данилы вдруг стало озабоченным. – Я тебя как увидал, сразу про все и позабыл. Там еще генералов денщик да слуга поляка. Все кушать хотят. Меня послали в разведку, а я вот опростоволосился.
– Сейчас я их позову. А вы ешьте, ешьте!
Девушка выскользнула из людской, так тепло улыбнувшись напоследок, что Даниле захотелось от счастья спеть серенаду.
Очередной жертвой развернувшего книготорговлю Рооса пал предводитель Мухин. Решив, что лидер местных латифундистов богат как Крез, американец продал несчастному комплект с непременным пером аж за восемьдесят рублей. На очереди был Веригин:
– Учитывая необычайную полезность этнографических книг для военных, осмелюсь запросить всего семьдесят пять рублей за обе.
– В чем полезность-то? – поинтересовался Веригин.
– Чтобы покорять народы, надо знать их обычаи и нравы!
– Кабы мы с бедуинами теперь воевали или с индейцами, я и за сто бы купил, еще тебя, соколика, расцеловал бы троекратно. Но мы пока только горцев усмиряем! Про горцев ничего нет?
Опешивший Роос машинально протянул уже заготовленное перо, не зная, что и сказать. Павел Павлович даже в руку подарок не взял:
– А перо-то дерьмовое! Гусиные лучше.
Возразить американец не успел. Генерала окликнули сзади:
– Не вы ли, ваше высокопревосходительство, это чудо подарили? – Новобрачный держал краснодеревный футляр.
– Увы, ваше сиятельство! Я преподнес табакерку. А пистоли преподнес пан Шулявский!
– Какая работа! Надо бы попробовать в деле!
– Согласен!
– А может, турнир затеете – кто лучше стреляет? – предложила стоявшая с генералом под ручку Кусманская, поклонница Вальтера Скотта. – Только надобно приз победителю придумать!
– Призом будет ваш поцелуй, мадам! – хмыкнул Северский.
Кусманская смутилась и покраснела:
– Ну, я не знаю…
– Призом будет мой поцелуй, – предложила подошедшая к мужу Елизавета Северская; на лице Кусманской кокетство сменилось отчаянием.
– А вдруг Василий Васильевич промахнется? Ему будет больно на такое смотреть!
– Северские не проигрывают! Пусть хоть все присутствующие стреляют, все равно выиграю я! Гришка! – позвал Северский лакея. – Зови-ка гостей! И Никодима кликни, пусть пустые бутылки тащит! Стреляют все! Приз – поцелуй княгини!
– Княгиня, княгиня! А вдруг ту княгиню первый муж в борделе нашел? У французов и не такое случается! – прошептала на ухо Веригину Кусманская, как всегда по-французски. Генерал чуть не задушил противную старушенцию!
Стрелять решили возле пруда, примыкавшего к правой части господского дома. С мраморного постамента сняли вазу, на ее место каждому стрелявшему, а их набралось человек двадцать, Гришка ставил по пять пустых бутылок. Егерь Никодим ловко перезаряжал пистолет. Чтобы все было по-честному, стреляли из одного, поэтому забава затянулась.
Били с пятнадцати шагов. Первым жребий выпал генеральскому адъютанту. Мускулистые стройные ноги Николая, плотно обтянутые рейтузами, вызвали восхищение собравшихся дам. Александр Тучин, поклонник не только женского пола, тоже зацокал языком. Николай попал лишь однажды. Князь усмехнулся, мол, опасался, мишеней не хватит, а здесь такие стрелки, что и лишние останутся.
Восстанавливать армейскую честь пришлось генералу. Слабое зрение не позволило ему попасть во все пять бутылок, Веригин ограничился четырьмя. Этнограф отстрелялся с тем же результатом, посетовав, что первый выстрел получился пристрелочным, не сразу пистолет почувствовал. Переводчик Терлецкий выбил лишь две мишени, как и стрелявшие после него Мухин, Киросиров и Растоцкий.
Хоть в жизни Тоннера случались приключения, и притом опасные, он держал оружие в руках впервые, поэтому все пули ушли "в молоко". Впрочем, последнее место доктор разделил с Рухновым, которого князь ехидно спросил:
