В субботу старшие дочери ночевали порознь: Элизабет легла с мачехой — отец «оставался на ногах до утра», — а Констанс — «за компанию» — с Мэри-Энн. Элизабет Гаф, уложив миссис Кент и Мэри-Амалию, поднялась наверх, в комнату горничной и кухарки, где и заночевала. Эвелин скорее всего перевезли в коляске из опустевшей детской в родительскую спальню. И только Уильям ночевал один.
Весь следующий день Фоли находился при теле мальчика. Зашли попрощаться все сестры Кент, за ними — Элизабет Гаф. Потом она рассказывала миссис Кент, что поцеловала «бедное дитя». Согласно одному из показаний, миссис Кент говорила, что Элизабет «выглядела очень расстроенной и плакала»; согласно же другому — о слезах речи не было, хотя, верно, по словам миссис Кент, та «часто говорила о мальчике с состраданием и любовью». Поцелуи и слезы подозреваемых женщин вызвали особо пристальный интерес со стороны следствия — их можно было истолковать как признак невиновности.
В воскресенье Констанс ночевала одна. Уильям заперся изнутри — «из страха».
Глава 3
БОГ ВСЕ ВИДИТ
2–14 июля
В понедельник, 2 июля 1860 года, после долгого периода ветров и дождей погода переменилась. «Хоть какая-то надежда на лето появилась», — писала «Бристоль дейли пост». В десять утра коронер графства Уилтшир Джордж Сильвестр, проживавший в Троубридже, открыл судебное следствие по делу об убийстве Сэвила Кента. Как обычно в таких случаях, оно началось в самом большом в селении трактире — «Красный лев». Это длинное приземистое каменное здание с широкими входными дверями располагалось на откосе, в самом центре селения, при пересечении Аппер-стрит и Лоуер-стрит. Тесно застроенные старыми домами, обе тянулись наверх, в сторону Роуд-Хилл, вершина которого находилась в полумиле от трактира.
В состав присяжных входили хозяин трактира, мясник, два фермера, сапожник, каменщик, мельник и местный регистратор рождений и смертей. Большинство из них проживали на Аппер-стрит или Лоуер-стрит. Старшиной присяжных был избран преподобный Пикок. Несмотря на все свои опасения, Роуленд Родуэй согласился-таки представлять на слушаниях интересы Сэмюела Кента.
Ведомые коронером присяжные проследовали в дом на Роуд-Хилл, чтобы осмотреть тело мальчика, все еще остававшееся в прачечной. Дверь им открыл суперинтендант Фоли. «Рваные зияющие раны, — писала „Бат кроникл“, — придавали трупу прелестного мальчугана устрашающий вид, но лицо его сохраняло безмятежное, невинное выражение». Осмотрели присяжные и гостиную, детскую, хозяйскую спальню, туалет во дворе и прилегающую к дому территорию. Провожая их полтора часа спустя к месту заседания, Фоли спросил у коронера, кто из домашних потребуется в качестве свидетелей. Оказалось, что нужна только горничная, запиравшая окна, и еще няня, которая была в комнате с мальчиком, когда его похитили.
Сара Кокс и Элизабет Гаф направились в «Красный лев» вместе. Горничная разложила недельную стирку по двум большим корзинам, оставив их в чулане для прачки — Эстер Олли. Около полудня миссис Олли и ее дочь Марта зашли за корзинами и отнесли к себе в дом. Взяли они и составленный Мэри-Энн список белья, предназначенного для стирки (испачканная ночная рубаха Мэри-Энн, которую забрала жена полицейского Элиза Дэлимор, была ей возвращена в то же утро).
Сразу по возвращении домой — каких-то пять минут спустя — миссис Олли и все три ее дочери (одна из них была замужем за Уильямом Наттом) принялись разбирать корзины. «Обычно сразу мы этого не делаем», — говорила впоследствии миссис Олли. Объяснение же того, почему на сей раз она отступила от заведенного порядка, звучало странновато: «До нас донеслись слухи, что куда-то пропала ночная рубашка». Действительно выяснилось, что ни в одной из корзин ее нет, хотя в списке она значилась.
В трактире набилось столько зевак, что коронер решил перенести слушания в Темперенс-Холл, что в пяти минутах ходьбы по Лоуер-стрит в сторону Роуд-Хилл. Но и в нем «было не продохнуть», писала «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер». Фоли передал присяжным ночную рубашку Сэвила и его одеяло.
Первыми давали показания Сара Кокс и Элизабет Гаф. Горничная рассказала, как она заперла дом в пятницу вечером, а наутро обнаружила, что окно в гостиной открыто. Няня, в свою очередь, во всех подробностях поведала, как вечером она укладывала Сэвила спать, а утром обнаружила, что в детской его нет. Она охарактеризовала его как веселого, жизнерадостного и спокойного мальчика.
Следующими коронер вызвал Томаса Бенгера, первым обнаружившего тело, и мясника Стивена Миллета, представившего найденный им на месте преступления обрывок газеты с пятнами крови. Наличие крови в туалете он прокомментировал следующим образом: «Я мясник и знаю, сколько крови выливается из животных, когда их закалывают». По его подсчетам, крови на полу набралось не многим более полулитра.
«По-моему, — продолжал Миллет, — мальчику подняли ноги, опустили голову и в таком положении перерезали горло». Зал дружно охнул.
От какой именно газеты оторвали окровавленный клочок бумаги, никто так установить и не смог. Один журналист неуверенно предположил, что это «Морнинг стар». Сара Кокс и Элизабет Гаф засвидетельствовали, что такой газеты в доме не было: мистер Кент подписывался на «Таймс», «Фрум таймс» и «Сивилл сервис газетт». Из этого могло следовать лишь то, что на месте преступления находился посторонний.
Следующим свидетелем выступал Джошуа Парсонс. Он изложил обстоятельства своего вызова в дом на Роуд-Хилл, а также выводы и результаты вскрытия тела: Сэвил был убит не позднее трех часов утра; горло его было перерезано, нанесен удар в грудь; имеются также признаки удушения. Теоретически кровь должна была «течь ручьем» и вылилось бы примерно полтора литра; обнаружено было гораздо меньше.
После допроса Парсонса коронер намеревался было закрыть заседание, однако преподобный Пикок, как старшина присяжных, заявил, что его коллеги хотели бы выслушать Констанс и Уильяма Кент. Лично он против, так как, с его точки зрения, членов семьи следует оставить в покое, но другие занимают иную позицию, и его обязанность озвучить их желание. Некоторые присяжные настаивали на тотальном допросе: «Пусть все дадут показания; никому никаких поблажек; нам нужна полная картина». Местные жители, по словам Степлтона, заподозрили коронера в подыгрывании семейству Кент — «для богатых один закон, для бедных — другой». Коронер неохотно согласился допросить Констанс и Уильяма, но только при условии, что допрос состоится у них дома, так чтобы «не было задето достоинство детей». Он был возмущен тем, что о них «во всеуслышание говорят как о гнусных убийцах». Присяжные вновь направились в дом на Роуд-Хилл.
Допросы, проводившиеся на кухне, были непродолжительны — по три-четыре минуты каждый.
— О том, что он умер, я узнала только после того, как было найдено тело, — показала Констанс. — Об убийстве мне сказать нечего… К мальчику все были очень добры.
Отвечая на вопрос, что она думает об Элизабет Гаф, Констанс сказала:
— Заботливая уравновешенная няня, обязанности свои выполняет наилучшим образом.
