– Я закрыл глаза и уши, – сказал он плачущим голосом. – Скажите мне, когда эта мерзость кончится.
Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет речь, подумал, что все погибло, – что Драйер все понял, – и такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы. Одновременно сцена потухла, и театр загремел, ка»к хлынувший на железную крышу ливень.
– Ты ровно ничего не понимаешь в искусстве, – сухо сказала Марта, обернувшись к мужу. – А только мешаешь другим слушать…
Он закатил глаза и шумно выпустил воздух; затем, преувеличенно засуетившись, быстро дергая бровями, как человек,.который хочет поскорей забыться, – отыскал в программе следующий номер.
– Вот это дело, – воскликнул он. – «Эластическая продукция братьев Релли»; после чего – «всемирно знаменитый волшебник». Посмотрим.
«…Миновало, – думал тем временем Франц. – на этот раз – миновало. Ух… Надо быть крайне осторожным… Собственно говоря, должна быть известная прелесть в том, что она вот – моя, а он сидит рядом и не знает. И все-таки страшно, – Господи, как страшно…»
Представление завершилось кинематографической картиной, как это принято во всех цирках и мюзик-холлах с тех давних пор, как появился первый обольстительный «биоскоп». На мигающем экране, странно плоском – после живой сцены, – шимпанзе в унизительном человеческом платье совершал человеческие, унизительные для зверя действия. Марта смеялась, приговаривая: «Нет, какой умный, какой умный!..»
Франц в изумлении цокал языком и серьезно утверждал, что это загримированный ребенок.
Когда они вышли на морозную улицу, озаренную фасадом театра, и подкатил верный Икар, Драйер, спохватившись, что последние дни он как-то прервал свои наблюдения над шофером, и немного рассердившись на самого себя за то, что до сих пор не пришел к определенному выводу, подумал, что сейчас как раз время кое-что подсмотреть. Он пристально глянул на шофера, который поспешно натягивал меховые рукавицы, и попробовал носом поймать пар, выходивший у него изо рта. Тот встретил его взгляд и, показывая коричневые корешки зубов, вопросительно и невинно поднял брови.
– Холодно-холодно, – быстро сказал Драйер. – Не правда ли?
– Какое там!.. – ответил шофер. – какое там…
«Неуловим, – подумал Драйер. – А ведь почти наверное, – пока мы были в театре… Румян, глаза – счастливые… А впрочем, – черт его знает… Ну, посмотрим, как он будет править».
Но правил шофер хорошо. Франц, благоговейно сидевший на переднем стульчике, слушал гладкую быстроту, разглядывал цветы в вазочке, телефон, часы, серебряную пепельницу. Снежная ночь в расплывчатых звездах фонарей шелестела мимо широкого окна.
– Я здесь выйду, – сказал он, обернувшись. – Мне отсюда близко пешком…
– Подвезу, подвезу, – ответил Драйер, позевывая. Марта поймала взгляд Франца и быстро, едва заметно покачала головой. Он понял. Драйер, привыкнувший видеть его у себя в доме чуть ли не каждый вечер, не поинтересовался узнать, где «в сущности говоря» он живет, – и это нужно было так и оставить в молчаливой и благоприятной неизвестности. Он нервно кашлянул и сказал:
– Нет, право же… Мне хочется поразмять ноги.
– Воля твоя, – сквозь зевоту проговорил Драйер и постучал кулаком в переднее стекло.
– Зачем стучать? – в скобках заметила Марта. – Я не понимаю тебя… Ведь есть для этого трубка.
Франц, очутившись на безлюдной, белой улице, поставил воротник, засунул кулаки в карманы, и, сгорбясь, быстро пошел по направлению к своему дому. По воскресеньям, на нарядной улице в западной части города, он ходил совсем иначе, – но теперь было не до того, – крепко пробирал мороз. Ту воскресную столичную походку было вначале не так легко усвоить;, состояла она в том, чтобы, вытянув и скрестив руки (непременно в хороших перчатках) на животе, – будто придерживаешь пальто, – ступать очень медленно и плавно, выкидывая ноги носками врозь. Так шествовали все молодые щеголи по той нарядной улице, – изредка оглядываясь на женщин, – не меняя при этом положения рук, а лишь слегка дернув плечом; и опять – врозь, врозь, раз-два, очень медленно. Но в такую ночь, на безлюдном морозе, человек ходит не напоказ.
Впрочем Франц скоро разогрелся, и даже стал посвистывать. К черту ее мужа. Не нужно трусить. Такое блаженство, – ведь это дается не всякому. Что она сейчас делает? Верно приехала, раздевается. Белые бедра с двумя ямками. И, разумеется, она не солгала, когда поклялась, что только очень редко, только по долгу службы – когда иначе было бы подозрительно. Нет, это неприятная мысль… желтошерстая гадина. Лезет небось. К черту! Теперь она села на постель. Еще три-четыре дома, и вот она сбросила туфли. Когда дойду вон до того фонаря, она опустит голову на подушку. Теперь перейду улицу. Так. Она потушила свет. У них общая спальня. Опять – эта мерзость… нет, этого сегодня не может, не должно быть. Вот еще один квартал, – так, – и она уснула. Площадь. Она спит. Завтра пятница, – тут будет базар. Вот, наконец, я моя улица. Чудесная скрипка, – и так сказочно… прямо райское что-то… И волшебник хорош был. Вероятно, это все очень простые фокусы, легко в общем раскусить, в чем дело… Теперь она спит крепко. Опять что-то случилось с этим ключом, – черт его побери. Вертишь, вертишь… Свет на лестнице опять не действует. Так можно загрохотать, коли оступишься… И вот этот ключ – тоже мудрит…
В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей комнаты, стоял старичок-хозяин и неодобрительно качал головой. Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках.
– Ай-я-яй! – проговорил он, когда Франц с ним поравнялся. – Ай-я-яй… Опять после одиннадцати ложитесь. Нехорошо, сударь.
Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот вцепился ему в рукав.
– Я, впрочем, не могу сердиться сегодня, – сказал он проникновенно. – У меня радость: супруга приехала.
– Поздравляю, – сказал Франц.
– Но всякая радость, – продолжал старичок, не отпуская его рукава, – всякая радость несовершенна. Моя старушка приехала больной.
Франц соболезнующе хрюкнул.
– И вот, – крикнул ясным голосом старичок. – Она сидит в кресле… Поглядите.
Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой на макушке.
– Вот, – повторил старичок, глядя на Франца блестящими, немигающими глазами.
Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся.
– А теперь – спокойной ночи, – отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к себе в комнату, закрыл дверь.
Франц было пошел, но вдруг остановился.
– Послушайте, – сказал он через дверь, – а как насчет кушетки?
Молчание.
Он постучал.
И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый голосок.
