«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в
нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября». ]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие
повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров,
возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели
когда-либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит
император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие
подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что
разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до
того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, — писал
губернатор, — que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire
leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de
l`Empereur».
[«Обер-церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что,
несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и
даже под окнами императора». ]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот
корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с
каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил
панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским
сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру
полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит
Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все,
что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor
[сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит
Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь все лишние повозки, как
он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти
коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что
экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого
животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать
искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в
Москву и до уничтожения этого войска — все равно, что изучать значение
предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто
раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит
вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под
давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он
бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед,
опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному,
опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого
движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою,
руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен
ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает,
что он правит.
Глава 11
6-го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и,
вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых
ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в
балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда-то в город и опять
возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была
ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат-сказочник
звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый.
Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного
цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост
панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что
часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала
грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее
было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине,
то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с
щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки,
единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для
тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки.
Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и
имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы
обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные
вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и
оживленно-готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя
его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической,
готовой на деятельность и отпор — подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро
разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку,
притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги,
которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая
грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои
босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих
босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и
воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими
заморозками по утрам — так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной
свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно
приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот
волшебно-хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке
виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И
оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и
углы дальнего белого дома — все это неестественно-отчетливо, тончайшими линиями
вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины
полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно-зелеными еще
кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом,
отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком,
неподвижном блеске, казался чем-то успокоительно-прекрасным.
