Глава 18
Казалось бы, в этой-то кампании бегства французов, когда они
делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном
движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства
начальника от армии, не было ни малейшего смысла, — казалось бы, в этот период
кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного
человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны
историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и
глубокомысленные его планы — маневры, руководившие войском, и гениальные
распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в
обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом
преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется
нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным
соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом
описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять
сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
— J`ai assez fait l`Empereur, il est temps de faire le
general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом. ]
— и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол
судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности
Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через
Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от
геройской армии представляется нам историками как что-то великое и гениальное.
Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый
последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот
поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь
эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно
тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у
историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает
возможность меры хорошего и дурного. Для великого — нет дурного. Нет ужаса,
который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
— «C`est grand!» [Это величественно!] — говорят историки, и
тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand —
хорошо, не grand — дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких-то
особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе
домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных
сюда, чувствует que c`est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что-то sublime видит в себе) au ridicule il
n`y a qu`un pas», — говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime!
Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n`y a qu`un pas».
[величественное… От величественного до смешного только один шаг…
Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного
только шаг. ]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого
мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой
малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет
неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.
Глава 19
Кто из русских людей, читая описания последнего периода
кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и
неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех
французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда
расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам
рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить,
отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом
французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон
окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели?
Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными
силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти
вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов,
и тот-то, и тот-то не сделали таких-то и таких-то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели
они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, —
отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи
русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все-таки, почему и в тех
условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в
обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен
французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла
цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают
русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно
потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения
под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами
одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и
под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами
французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в
плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все
попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным
образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется
французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими
историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них
обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические
воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что
отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие,
чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд
побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских
привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
