Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в
военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран
главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и
великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле
государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что
время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет
больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он
видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, — кончено, и
чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое
время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость
физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно — в свою добрую Вильну,
как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В
богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был
лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от
всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь
настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто
все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько
его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и
опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а
потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов,
известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным,
потому что, когда он был послан в 11-м году для заключения мира с Турцией
помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем,
что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот-то Чичагов первый встретил
Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в
флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову
строевой рапорт и ключи от города. То презрительно-почтительное отношение
молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем
обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему,
что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
— C`est pour me dire que je n`ai pas sur quoi manger… Je
puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner
des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам
служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды. ] — вспыхнув, проговорил
Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому
предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей
тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: — Ce n`est que pour
vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю. ]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил
большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно
опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно
занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя,
предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой — графом Толстым, князем Волконским,
Аракчеевым и другими, 7-го декабря из Петербурга, государь 11-го декабря
приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря
на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной
парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди
государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову,
дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной
парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом
брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в
руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в
руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза
устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и
Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно
подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя,
поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему
глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным,
заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног,
на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив
руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению
к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на
Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и,
пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему
свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на
Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не
делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение,
с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на
Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей
походкой, опустив голову, пошел по зале, чей-то голос остановил его.
— Ваша светлость, — сказал кто-то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу
Толстому, который, с какой-то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял
перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула
на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет,
лежавший на блюде. Это был Георгий 1-й степени.
Глава 11
На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые
государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1-й степени;
государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против
фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал
первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится.
Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в
бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно
поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
