— Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть
не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное
правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в
полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел
зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное
поселение, — мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего
блага и общей безопасности.
— Да; но тайное общество — следовательно, враждебное и
вредное, которое может породить только зло, — возвышая голос, сказал Николай.
— Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще
не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное?
Тугендбунд — это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на
кресте проповедовал Христос.
Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно
смотрела на мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не
интересовало ее, потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и
что она все это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего
все это выходило, — всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его
оживленную, восторженную фигуру.
Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытый
всеми мальчик с тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово
Пьера жгло его сердце, и он нервным движением пальцев ломал — сам не замечая
этого — попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.
— Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было
немецкий тугендбунд и тот, который я предлагаю.
— Ну, бг`ат, это колбасникам хог`ошо тугендбунд. А я этого
не понимаю, да и не выговог`ю, — послышался громкий, решительный голос
Денисова. — Все сквег`но и мег`зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю,
а не нг`авится — так бунт, вот это так! Je suis vot`e homme! [Тогда я ваш!]
Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более
сдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и
что вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении.
Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и
изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше
рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то
сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.
— Я вот что тебе скажу, — проговорил он, вставая и нервным
движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. — Доказать я тебе не могу.
Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но
ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший
мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы
противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг
повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить
— ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.
После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая
заговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но
цель ее была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно
враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.
Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к
Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами.
— Дядя Пьер… вы… нет… Ежели бы папа был жив… он бы согласен
был с вами? — спросил он.
Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и
сильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время
его разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик
слышал его. Однако надо было ответить ему.
— Я думаю, что да, — сказал он неохотно и вышел из кабинета.
Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил
то, что он наделал на столе. Он вспыхнул и подошел к Николаю.
— Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, — сказал он,
показывая на поломанные сургучи и перья.
Николай сердито вздрогнул.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, бросая под стол куски сургуча
и перья. И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся от
него.
— Тебе вовсе тут и быть не следовало, — сказал он.
Глава 15
За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а,
напротив, затеялся самый приятный для Николая, — о воспоминаниях 12-го года, на
который вызвал Денисов и в котором Пьер был особенно мил и забавен. И родные
разошлись в самых дружеских отношениях.
Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдав
приказания заждавшемуся управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену
еще за письменным столом: она что-то писала.
— Что ты пишешь, Мари? — спросил Николай. Графиня Марья
покраснела. Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и одобрено
мужем.
Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе с
тем и рада была тому, что он застал ее и что надо сказать ему.
— Это дневник, Nicolas, — сказала она, подавая ему синенькую
тетрадку, исписанную ее твердым, крупным почерком.
— Дневник?.. — с оттенком насмешливости сказал Николай и
взял в руки тетрадку. Было написано по-французски:
«4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, не
хотел одеваться, и m-lle Louise прислала за мной. Он был в капризе и упрямстве.
Я попробовала угрожать, но он только еще больше рассердился. Тогда я взяла на
себя, оставила его и стала с няней поднимать других детей, а ему сказала, что я
не люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной рубашонке,
выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла успокоить. Видно
было, что он мучился больше всего тем, что огорчил меня; потом, когда я вечером
дала ему билетец, он опять жалостно расплакался, целуя меня. С ним все можно
сделать нежностью».
— Что такое билетец? — спросил Николай.
— Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели
себя.
Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и
продолжал перелистывать и читать. В дневнике записывалось все то из детской
жизни, что для матери казалось замечательным, выражая характеры детей или
наводя на общие мысли о приемах воспитания. Это были большей частью самые
ничтожные мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни отцу, когда он
теперь в первый раз читал этот детский дневник.
