Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были
купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета
отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник,
поговорил что-то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее
и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и
вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив
руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
— Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского,
— провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему
и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно
сказал ему:
— Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я
поступал по высшим приказаниям — вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
— А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в
Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… — Но губернатор не договорил: в дверь вбежал
запыленный и запотелый офицер и начал что-то говорить по-французски. На лице
губернатора изобразился ужас.
— Иди, — сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что-то
спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на
Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь
к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор.
Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни
малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а
князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое
совершится 22-го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять
соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них
врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина.
Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска,
ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе
их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону
Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями,
шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме
Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка
собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно,
вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он
разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался
детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова.
Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел
Алпатыч.
— До смерти убил — хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
— За что? — спросил Алпатыч.
— Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не
погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит,
мы-то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и,
не желая более ничего знать, подошел к противоположной — хозяйской двери
горницы, в которой оставались его покупки.
— Злодей ты, губитель, — прокричала в это время худая,
бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь
из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав
Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
— Аль уж ехать хочешь? — спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая
свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
— Сочтем! Что ж, у губернатора был? — спросил Ферапонтов. —
Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал
ему.
— По нашему делу разве увеземся? — сказал Ферапонтов. — Дай
до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! —
сказал он.
— Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по
девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? — прибавил он. Пока закладывали
лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об
урожае и благоприятной погоде для уборки.
— Однако затихать стала, — сказал Ферапонтов, выпив три
чашки чая и поднимаясь, — должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила…
А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать,
что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру,
расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков
выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая
была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг
послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался
сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к
мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших
в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в
сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое
в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ
первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только
любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем,
умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и
прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым
любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из-за
угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
— То-то сила! — говорил один. — И крышку и потолок так в
щепки и разбило.
— Как свинья и землю-то взрыло, — сказал другой. — Вот так
важно, вот так подбодрил! — смеясь, сказал он. — Спасибо, отскочил, а то бы она
тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и
рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды,
то с быстрым, мрачным свистом — ядра, то с приятным посвистыванием — гранаты,
не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал
близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
