Дороти, со своим обычным веселым и добродушным выражением лица, ярким пятном выделялась на фоне черных одеяний двух юристов. На ней было зеленое платье из шелковой узорчатой ткани, с золотым отделочным кантом впереди и высоким воротником, открытым у горла. Этот наряд ей очень шел. Увидев меня, они извинилась перед мужчинами и направилась в мою сторону.
Я знал Дороти почти двадцать лет. Ее отец был барристером высшего ранга в моей первой адвокатской конторе. В то время нам обоим было двадцать с небольшим, и меня необычайно влекли к себе ее изящество, ум и доброта — редкое сочетание качеств. А ей, похоже, вполне нравилась моя компания, и, поскольку она не испытывала ни малейшего предубеждения против моего горба, мы скоро стали друзьями. Через некоторое время я осмелился мечтать о том, что наша дружба может перерасти в нечто большее. Правда, я никак не выдавал своих истинных чувств, и поэтому мне оставалось винить лишь самого себя, когда я узнал, что Роджер, мой друг и коллега, уже сделал ей предложение руки и сердца и оно принято. Позже он уверял, и я с готовностью верю ему, что не подозревал о моих чувствах по отношению к Дороти. Она же пыталась подсластить пилюлю, уверяя, что все вышло как нельзя лучше, иначе она, мол, оказалась бы перед слишком сложным выбором. В это было трудно поверить, поскольку Роджер сочетал в себе красоту, ум и неуемную энергию, благодаря которой он был подвижен, как ртуть.
Дороти, как и я, разменяла недавно четвертый десяток, но, если не брать в расчет небольших морщинок вокруг глаз, выглядела гораздо моложе. Она наклонилась, и я расцеловал ее в пухлые щечки.
— Веселого Пальмового воскресенья тебе, Дороти.
— И тебе тоже, Мэтью. — Она сжала мне руку. — Как твое самочувствие?
— Сейчас вполне сносно.
Меня часто беспокоила спина, но в последние месяцы я добросовестно выполнял все упражнения, которые прописал мне мой друг доктор Гай, и чувствовал себя гораздо лучше.
— Выглядишь ты хорошо.
— А ты, Дороти, с каждым годом выглядишь все моложе. Пусть этот год принесет тебе мир и процветание.
— Хотелось бы надеяться. Но недавно случилось весьма странное знамение, ты не слышал? Темза выбросила на берег двух огромных рыбин — здоровенных, серого цвета, с половину дома каждая. Раньше они, видимо, находились подо льдом.
Огоньки, плясавшие в глазах Дороти, подсказывали мне, что она находит эту историю восхитительно абсурдной.
— Они были живыми?
— Нет, они лежали на грязном берегу Темзы в районе Гринвича. Люди сотнями переходили через Лондонский мост, чтобы поглазеть на них. Все твердят, что в канун Пальмового воскресенья такое знамение предвещает нечто ужасное.
— В последнее время люди во всем видят знамения. Среди лондонских начетчиков это стало настоящей модой.
— Верно.
Вероятно, уловив в ответе горькую нотку, она бросила на меня испытующий взгляд. Двадцать лет назад Дороти, Роджер и я — мы все были сторонниками Реформации, надеясь на то, что благодаря ей в мире возникнет новое христианское братство. Дороти и Роджер до сих пор верили в это. И хотя многие из их теперешних гостей в прежние дни тоже тяготели к реформаторству, в последнее время большинство обрело тихую гавань в повседневной профессиональной жизни. Люди были напуганы или разочарованы волнами религиозных конфликтов и репрессий, которые приобрели еще больший размах через десять лет после окончательного разрыва между нашим королем и Римом. Любопытно, думалось мне, догадывается ли Дороти о том, что моя вера тоже поизносилась до дыр и вот-вот закончится?
Она переменила тему разговора.
— Но есть и хорошая новость. Сегодня мы получили письмо от Сэмюеля. Значит, дороги в Бристоль снова открыты. — Она вздернула черные брови. — Воспользовавшись своим даром читать между строк, я пришла к выводу, что у него появилась девушка.
Сэмюель был единственным сыном Роджера и Дороти, светом их очей. Несколько лет назад они переехали в Бристоль, родной город Роджера, где ему предложили должность рикордера — мирового судьи с юрисдикцией по уголовным и гражданским делам. Год назад он вернулся к своей практике в Линкольнс-Инн, но Сэмюель, который в свои восемнадцать лет находился в учении у торговца мануфактурой, отказался переезжать, чем, насколько мне было известно, весьма расстроил родителей.
Я мягко улыбнулся.
— А ты уверена, что не домысливаешь в этом письме то, что хотела бы в нем прочесть?
— Нет! Он даже имя ее назвал — Элизабет. Она дочь торговца.
— До окончания срока учения он не сможет на ней жениться.
— Вот и хорошо. Значит, у них будет время, чтобы понять, подходят ли они друг другу. — На губах Дороти появилась плутовская улыбка. — А у меня — возможность послать в Бристоль какого-нибудь шпиона. Хотя бы твоего помощника, Барака. Я слышала, ему нет равных в делах такого рода.
Я рассмеялся.
— Барак по горло занят работой на меня. Придется тебе поискать другого шпиона.
— Мне нравится его едкое чувство юмора. Кстати, у него все в порядке?
— В прошлом году они с женой потеряли ребенка. Для него это стало тяжелым ударом, но он держится.
— А она?
— Я давно не видел Тамазин. Давно собираюсь пригласить их в гости, да никак не соберусь. А надо. Она столько возилась со мной, когда меня скрутила лихорадка.
— Суд прошений забирает все твое время.
[2]
А еще то, что ты стал барристером высшего ранга. Я никогда не сомневалась в том, что ты когда-нибудь достигнешь подобных высот.
— Да, — улыбнулся я. — И это хорошая работа. Уже больше года прошло с тех пор, как архиепископ Кранмер назначил меня одним из двух барристеров, защищающих в суде интересы бедняков, а с этим назначением пришло и звание барристера высшего ранга. Никогда раньше я не получал такого удовольствия от своей работы. Но должен признаться, нагрузка весьма велика, а клиенты… Что ж, бедность не делает людей ни добрей, ни покладистей.
— Она этого и не может! — с горячностью подхватила Дороти. — Бедность — это проклятие!
— Но я не жалуюсь. Даже эта работа бывает разной.
Я помолчал.
— Вот как раз сейчас у меня появилось новое дело. Мальчика упрятали в Бедлам.
[3]
Завтра я встречаюсь с его родителями.
