Маркус отнюдь не был пресыщенным повесой, он отдавался любви со всей страстью, ему хотелось вобрать ее в себя, подчинить своей мужской силе. Но он сдержал себя — прежде всего думал о ней, о том, чтобы именно ей — не себе! — подарить высшее наслаждение. А потому его палец проник в нежные интимные складочки и нашел там твердый бугорок… Страсть вознесла их на небо, а потом опустила на землю… Но этот спуск был длинный-длинный, и великолепный. Она стонала, трепетала под его руками, спеша пробиться к финишу, шепча что-то невнятное, а его опытная рука продолжала вести ее по дороге страсти.
Наконец он подвел ее к самому краю, она закричала, не осознавая собственного крика. Волны наслаждения пробегали по ее телу, она излучала тепло и энергию и продолжала прижимать Маркуса, его бедра к своему животу. Он силился не потерять контроль над собой, ведь взаимное конечное слияние тел — его главный маневр — было еще впереди.
Он целовал ее волосы, ее глаза, пока не почувствовал, что страсть отпустила ее — пока, на время, до того момента, когда он решит, что пришла пора им обоим — уже обоим! — ощутить полную меру любви.
Она лежала притихшая, с легкой улыбкой на лице и вдруг неожиданно хихикнула:
— Знаешь, наконец-то я поняла, почему люди так носятся с этим… Наверное, ты сочтешь меня глупенькой, но я…
Не дав ей договорить, он закрыл ей уста долгим поцелуем.
— Никогда еще я не видел тебя более прекрасной, — проговорил он, отрываясь от ее губ и начиная стягивать с нее чулки. Она привстала и занялась пуговицами на его брюках.
И в этот раз он уже не останавливал ее, напротив, он даже Услужливо приподнялся, чтобы помочь ей освободить его от брюк. Увидев его великолепную плоть, она замерла.
— Это всего лишь я, — ласково подбодрил он ее. — И еще то, чем наградила меня природа…
На лице ее появилась лукавая усмешка.
— Она наградила не только тебя, это принадлежит еще и мне! — объявила она, прильнув мягким треугольничком к его копью, чуть не прервав эту их сладостную связь.
Маркус застонал от наслаждения под влажными листьями ее тропиков, но жажда уже давно томила его, и терпеть оставалось совсем недолго.
— Филиппа, дорогая, — прошептал он, переворачивая ее на спину и покрывая лицо поцелуями. — Я хочу тебя.
— А я тебя, — отвечала она, впуская его в себя и обвивая ногами его бедра.
А это совсем другое ощущение, подумалось ей. Каждое его движение разжигало в ней все более сильное пламя. Но своей страстью она мешала ему, подгоняя к финишу, а ему хотелось длить бесконечно и свое, и ее наслаждение. Скорее дойти до конца и в то же время никогда не отпускать — такие противоречивые желания раздирали его.
Она никогда не испытывала столь сильных ощущений, да и сам он чувствовал, что она до конца растворилась в волнах наслаждения.
— Это всего лишь я, — прошептал он ей на ухо, чувствуя, что разбивается внутри ее на миллион осколков. И, в последний раз прижав ее к себе, затих.
Они лежали молча, тесно прильнув друг к другу, посреди разбросанных покрывал. Они боялись двинуться, чтобы не разрушить свою только что сотворенную единую оболочку. Маркус слышал биение ее сердца под ним и начинал понемногу освобождаться от любовного наваждения, когда он ничего не слышал, не понимал, не видел… Черт возьми, она чувствует себя превосходно и, кажется, не отказалась бы все повторить. Если он не оставит сейчас эту постель, любовная игра начнется сначала. Он сжал губами мочку ее уха, вдыхая ее запах, в котором чувствовалось что-то невыразимо родное и полузабытое, как дом, который ты когда-то оставил.
В ответ легкие пальцы пробежали по его спине, и нежные короткие поцелуи покрыли его шею. Внезапно он спохватился:
— Я, наверное, раздавил тебя, прости. — Он лег на бок рядом с ней, и холодный воздух заполнил крошечную пустоту между ними.
— Ты не смеешь уходить, — прошептала она, снова прижимая его к себе.
Он усмехнулся и зарылся лицом в ее волосах, довольный тем, что ей не хочется прерывать теплую связь их тел.
— Оказывается, ты прекрасный любовник, — сказала она. — И эта твоя рука, и пальцы как у пианиста или ловкого взломщика…
— Ты тоже не должна себя недооценивать, — улыбнулся он, игриво покусывая мочку ее уха и ее шею. — Я нахожу у тебя большие таланты в известной нам области.
— Однако это у тебя репутация Казановы, и сегодня я убедилась, что это правда.
— Я и Казанова? Нет!
— Все говорят, что Сизый Ворон — опытный любовник, ворующий вместе с секретами и честь дам.
Маркус застыл, у рта его появилась скорбная морщинка.
— Филиппа, дорогая, я должен сказать…
— …что рассказы о твоих подвигах преувеличены? — закончила она. — Ты уже говорил мне об этом. Но теперь я убедилась сама, что все это правда.
Маркус почувствовал, что краснеет от столь щедрых похвал.
— Но учти, — продолжила она, — я умираю от ревности при одной мысли о том, что ты развлекаешься с сотнями других леди так же, как со мной.
— Филиппа, дорогая, с тобой у меня все по-другому. Ты лучше всех. Но я должен тебе признаться, что…
Он снова замолчал, на этот раз из-за долгого искреннего поцелуя, наполнившего светом его душу.
— Я все поняла, — прошептала она, переводя дыхание, а затем снова целуя его.
«Я непременно расскажу ей все», — пообещал он себе. Но сейчас у него не было слов. Только эта комната, эта кровать, и волшебная оболочка — кокон, недоступный для посторонних.
Довольная и счастливая, Филиппа легко погрузилась в сон. Маркус между тем продолжал бодрствовать, думая о своих запутанных делах.
С одной стороны, сердце его изнывало от счастья при виде Филиппы, заснувшей в его объятиях. Реальность оказалась намного сладостнее всех его мечтаний, как бы ему хотелось, чтобы она всегда лежала вот так — в его комнате, на его постели!
С другой стороны, мысль о том, что рядом с ним она никогда не будет в безопасности, не давала ему покоя.
Если Лорен и его сообщники догадаются, что это Маркус охотился за Лореном в ту ночь, и что Филиппа стала частью его жизни, она тоже автоматически становится их мишенью.
И потом, между ним и Филиппой остается еще эта недосказанность — пустячная, быть может, — но он разрешил ей поверить в то, что он и есть знаменитый шпион Сизый Ворон. Маркус тихонько отодвинулся от нее, чувствуя свою вину и уловив ее слабый болезненный стон во сне. Нащупав в потемках свои брюки, он решительно натянул их. Ее прелестная нагота и отточенная поза, как у изящной статуэтки, мешали ему думать. Осторожно притворив за собой дверь спальни, он уселся за стол в кабинете. Но глаза его сразу упали на ее черный плащ и его халат, небрежно сброшенные на пол перед любовной прелюдией. Но сколько можно думать о ее поцелуях?
