Поручик Лукаш смущённо кашлянул.
— Господин поручик, — обратился к нему интимно
полковник, — положа руку на сердце, сколько раз вы спали с мадам Каконь?
Полковник Шрёдер был сегодня в очень хорошем настроении.
— Бросьте рассказывать, что вы лишь завязали с ней
переписку. В ваши годы я, будучи на трёхнедельных топографических курсах в
Эгере, все эти три недели ничего другого не делал, как только спал с
венгерками. Каждый день с другой: с молодыми, незамужними, с дамами более
солидного возраста, замужними, — какие подвернутся. Работал так
добросовестно, что, когда вернулся в полк, еле ноги волочил. Больше всех
измочалила меня жена одного адвоката. Она мне показала, на что способны
венгерки, укусила меня при этом за нос и за всю ночь не дала мне глаз сомкнуть…
«Начал переписываться», — полковник ласково потрепал
поручика по плечу. — Знаем мы это! Не говорите мне ничего, у меня своё
мнение об этой истории. Завертелись вы с ней, муж узнал, а тут ваш глупый
Швейк… Знаете, господин поручик, этот Швейк всё же верный парень. Здорово это
он с вашим письмом проделал. Такого человека, по правде сказать, жалко. Вот это
называется воспитание! Это мне в парне нравится. Ввиду всего этого следствие
непременно должно быть приостановлено. Вас, господин поручик, скомпрометировала
пресса. Вам здесь оставаться совершенно ни к чему. На этой неделе на русский
фронт будет отправлена маршевая рота. Вы — самый старший офицер в одиннадцатой
роте. Эта рота отправится под вашей командой. В бригаде всё уже подготовлено.
Скажите старшему писарю, пусть он вам подыщет другого денщика вместо Швейка.
Поручик Лукаш с благодарностью взглянул на полковника, а тот
продолжал:
— Швейка я прикомандировываю к вам в качестве ротного
ординарца.
Полковник встал и, подавая побледневшему поручику руку,
сказал:
— Итак, дело ликвидируется. Желаю удачи! Желаю вам
отличиться на Восточном фронте. Если ещё когда-нибудь увидимся, заходите, не
избегайте нас, как в Будейовицах…
По дороге домой поручик Лукаш всё время повторял про себя:
«Ротный командир, ротный ординарец». И перед ним вставал образ Швейка. Когда
поручик Лукаш велел старшему писарю Ванеку подыскать ему вместо Швейка нового
денщика, тот сказал:
— А я думал, что вы, господин обер-лейтенант, довольны
Швейком, — и, услыхав, что полковник назначил Швейка ординарцем одиннадцатой
роты, воскликнул: — Господи помилуй!
В арестантском бараке при дивизионном суде окна были забраны
железными решётками. Вставали там, согласно предписанию, в семь часов утра и
принимались за уборку матрацев, валявшихся прямо на грязном полу: нар не было.
В отгороженном углу длинного коридора, согласно предписанию, раскладывали
соломенные тюфяки и на них стелили одеяла; те, кто кончил уборку, сидели на
лавках вдоль стены и либо искали вшей (те, что пришли с фронта), либо коротали
время рассказами о всяких приключениях. Швейк вместе со старшим сапёром
Водичкой и ещё несколькими солдатами разных полков и разного рода оружия сидели
на лавке у двери.
— Посмотрите-ка, ребята, — сказал Водичка, —
на венгерского молодчика у окна, как он, сукин сын, молится, чтобы у него всё
сошло благополучно. У вас не чешутся руки раскроить ему харю?
— За что? Он хороший парень, — сказал
Швейк. — Попал сюда потому, что не захотел явиться на призыв. Он против
войны. Сектант какой-то, а посадили его за то, что не хочет никого убивать и
строго держится божьей заповеди. Ну, так ему эту божью заповедь покажут! Перед
войной жил в Моравии один по фамилии Немрава. Так тот, когда его забрали,
отказался даже взять на плечо ружьё: носить ружьё — это-де против его
убеждений. Ну, замучили его в тюрьме чуть не до смерти, а потом опять повели к
присяге. А он — нет, дескать, присягать не буду, это против моих убеждений. И
настоял-таки на своём.
— Вот дурак, — сказал старый сапёр Водичка, —
мог бы и присягнуть, а потом начхал бы на всё. И на присягу тоже.
— Я уже три раза присягал, — отозвался один
пехотинец, — и в третий раз сижу за дезертирство. Не будь у меня
медицинского свидетельства, что я пятнадцать лет назад в приступе
помешательства укокошил свою тётку, меня бы уж раза три расстреляли на фронте.
А покойная тётушка всякий раз выручает меня из беды, и в конце концов я,
пожалуй, выйду из этой войны целым и невредимым.
— А на кой ты укокошил свою тётеньку? — спросил
Швейк.
— На кой люди убивают, — ответил тот, —
каждому ясно: из-за денег. У этой старухи было пять сберегательных книжек, ей
как раз прислали проценты, когда я, ободранный и оборванный, пришёл в гости.
Кроме неё, у меня на белом свете не было ни души. Вот и пришёл я её просить,
чтобы она меня приняла, а она — стерва! — иди, говорит, работать, ты,
дескать, молодой, сильный, здоровый парень. Ну, слово за слово, я её стукнул
несколько раз кочергой по голове и так разделал физию, что уж и сам не мог
узнать: тётенька это или не тётенька? Сижу я у неё там на полу и всё
приговариваю: «Тётенька или не тётенька?» Так меня на другой день и застали
соседи. Потом попал я в сумасшедший дом на Слупах, а когда нас перед войной
вызвали в Богнице на комиссию, признали меня излеченным, и пришлось идти
дослуживать военную службу за пропущенные годы.
Мимо них прошёл худой долговязый солдат измученного вида с
веником в руке.
— Это учитель из нашей маршевой роты, — представил
его егерь, сидевший рядом со Швейком. — Идёт подметать. Исключительно
порядочный человек. Сюда попал за стишок, который сам сочинил.
— Эй, учитель! Поди-ка сюда, — окликнул он солдата
с веником.
Тот с серьёзным видом подошёл к скамейке.
— Расскажи-ка нам про вшей.
Солдат с веником откашлялся и начал:
Весь фронт во вшах.
И с яростью скребётся
То нижний чин, то ротный командир.
Сам генерал, как лев, со вшами бьётся
И, что ни миг, снимает свой мундир.
Вшам в армии квартира даровая,
На унтеров им трижды наплевать.
Вошь прусскую, от страсти изнывая,
Австрийский вшивец валит на кровать.
Измученный солдат из учителей присел на скамейку и вздохнул:
— Вот и всё. И из-за этого я уже четыре раза был на
допросе у господина аудитора.
— Собственно, дело ваше выеденного яйца не
стоит, — веско заметил Швейк. — Всё дело в том, кого они там в суде
будут считать старым австрийским вшивцем. Хорошо, что вы прибавили насчёт
кровати. Этим вы так их запутаете, что они совсем обалдеют. Вы только им
обязательно разъясните, что вшивец — это вошь-самец и что на самку-вошь может
лезть только самец-вшивец. Иначе вам не выпутаться. Написали вы это, конечно, не
для того, чтобы кого-нибудь обидеть, — это ясно. Господину аудитору
скажите, что вы писали для собственного развлечения, и так же как свинья-самец
называется боров, так самца вши называют вшивцем. Учитель тяжело
вздохнул. — Что ж делать, если этот самый господин аудитор не знает как
следует чешского языка. Я ему приблизительно так и объяснял, но он на меня
набросился. «Замец фжи по-чешски зовёт фожак, завсем не фшивец», — заявил
господин аудитор. — Femininum, Sie gebildeter Kerl, ist «он фож». Also
Maskulinum ist «она фожак». Wir kennen uns're Pappenheimer.
[134]
