— Короче говоря, — сказал Швейк, — ваше дело
дрянь, но терять надежды не следует, — как говорил цыган Янечек в Пльзени,
когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за
убийство двух человек с целью грабежа; всё может повернуться к лучшему! И он
угадал: в последнюю минуту его увели из-под виселицы, потому что его нельзя
было повесить по случаю дня рождения государя императора, который пришёлся как
раз на тот самый день, когда он должен был висеть. Тогда его повесили на другой
день после дня рождения императора. А потом этому парню привалило ещё большее
счастье: на третий день он был помилован, и пришлось возобновить его судебный
процесс, так как всё говорило за то, что бед натворил другой Янечек. Ну,
пришлось его выкопать из арестантского кладбища, реабилитировать и похоронить
на пльзенском католическом кладбище. А потом выяснилось, что он евангелического
вероисповедания, его перевезли на евангелическое кладбище, а потом…
— Потом я тебе заеду в морду, — отозвался старый
сапёр Водичка. — Чего только этот парень не выдумает! У человека на шее
висит дивизионный суд, а он, мерзавец, вчера, когда нас вели на допрос, морочил
мне голову насчёт какой-то иерихонской розы.
— Да это я не сам придумал. Это говорил слуга художника
Панушки Матей старой бабе, когда та спросила, как выглядит иерихонская роза. Он
ей говорил: «Возьмите сухое коровье дерьмо, положите на тарелку, полейте водой,
оно у вас зазеленеет, — это и есть иерихонская роза!» Я этой ерунды не
придумывал, — защищался Швейк, — но нужно же было о чем-нибудь
поговорить, раз мы вместе идём на допрос. Я только хотел развлечь тебя,
Водичка.
— Уж ты развлечёшь! — презрительно сплюнул
Водичка. — Тут ума не приложишь, как бы выбраться из этой заварухи, да как
следует рассчитаться с этими мадьярскими негодяями, а он утешает каким-то
коровьим дерьмом.
А как я расквитаюсь с теми мадьярскими сопляками, сидя тут
взаперти? Да ко всему ещё приходится притворяться и рассказывать, будто я
никакой ненависти к мадьярам не питаю. Эх, скажу я вам, собачья жизнь! Ну, да
ещё попадётся ко мне в лапы какой-нибудь мадьяр! Я его раздавлю, как кутёнка! Я
ему покажу «istem aid meg a rnagyart»,
[135]
я с ним рассчитаюсь,
будет он меня помнить!
— Нечего нам беспокоиться, — сказал Швейк, —
всё уладится. Главное — никогда на суде не говорить правды. Кто даёт себя
околпачить и признается — тому крышка. Из признания никогда ничего хорошего не
выходит. Когда я работал в Моравской Остраве, там произошёл такой случай. Один
шахтёр с глазу на глаз, без свидетелей, избил инженера. Адвокат, который его
защищал, всё время говорил, чтобы он отпирался, ему ничего за это не будет, а
председатель суда по-отечески внушал, что признание является смягчающим вину
обстоятельством. Но шахтёр гнул свою линию: не сознаётся — и баста! Его
освободили, потому что он доказал своё алиби: в этот самый день он был в Брно…
— Иисус Мария! — крикнул взбешённый
Водичка. — Я больше не выдержу! На кой чёрт ты всё это рассказываешь,
никак не пойму! Вчера с нами на допросе был один точь-в-точь такой же. Аудитор
спрашивает, кем он был до военной службы, а он отвечает: «Поддувал у Креста». И
это целых полчаса, пока не выяснилось, что он раздувал мехами горн у кузнеца по
фамилии Крест. А когда его спросили: «Так что же, вы у него в ученье?» — он
понёс: «Так точно… одно мученье…»
В коридоре послышались шаги и возглас караульного:
— Zuwachs.
[136]
— Опять нашего полку прибыло! — радостно
воскликнул Швейк. — Авось он припрятал окурок.
Дверь открылась, и в барак втолкнули вольноопределяющегося,
того самого, что сидел со Швейком под арестом в Будейовицах, а потом был
прикомандирован к кухне одной из маршевых рот.
— Слава Иисусу Христу, — сказал он, входя, на что
Швейк за всех ответил:
— Во веки веков, аминь!
Вольноопределяющийся с довольным видом взглянул на Швейка,
положил наземь одеяло, которое принёс с собой, и присел на лавку к чешской
колонии. Затем, развернув обмотки, вынул искусно спрятанные в них сигареты и
роздал их. Потом вытащил из башмака покрытый фосфором кусок от спичечной
коробки и несколько спичек, аккуратно разрезанных пополам посреди спичечной
головки, чиркнул, осторожно закурил сигарету, дал каждому прикурить и
равнодушно заявил:
— Я обвиняюсь в том, что поднял восстание. —
Пустяки, — успокоил его Швейк, — ерунда.
— Разумеется, — сказал
вольноопределяющийся, — если мы подобным способом намереваемся выиграть
войну с помощью разных судов. Если они во что бы то ни стало желают со мной
судиться, пускай судятся. В конечном счёте лишний процесс ничего не меняет в
общей ситуации.
— А как же ты поднял восстание?! — спросил сапёр
Водичка, с симпатией глядя на вольноопределяющегося.
— Отказался чистить нужники на гауптвахте, —
ответил вольноопределяющийся. — Повели меня к самому полковнику. Ну, а тот
— отменная свинья. Стал на меня орать, что я арестован на основании полкового
рапорта, а потому являюсь обыкновенным арестантом, что он вообще удивляется,
как это меня земля носит и от такого позора ещё не перестала вертеться, что,
мол, в рядах армии оказался человек, носящий нашивки вольноопределяющегося,
имеющий право на офицерское звание и который тем не менее своими поступками
может вызвать только омерзение у начальства. Я ответил ему, что вращение
земного шара не может быть нарушено появлением на нём такого
вольноопределяющегося, каковым являюсь я, и что законы природы сильнее нашивок
вольноопределяющегося. Хотел бы я знать, говорю, кто может заставить меня
чистить нужники, которые не я загадил, хотя и на это я имел право при нашем
свинском питании из полковой кухни, где дают одну гнилую капусту и тухлую
баранину. Я сказал полковнику, что его вопрос, как меня земля носит, мне
кажется несколько странным, из-за меня, конечно, землетрясения не будет.
Полковник во время моей речи только скрежетал зубами, будто кобыла, когда ей на
язык попадётся мёрзлая свёкла. А потом как заорёт на меня: «Так будете чистить
нужники или не будете?!» — «Никак нет, никаких нужников чистить не
буду». — «Нет, будете, несчастный вольнопёр!» — «Никак нет, не буду!» —
«Чёрт вас подери, вы у меня вычистите не один, а сто нужников!» — «Никак нет.
Не вычищу ни ста, ни одного нужника.» И пошло, и пошло! «Будете чистить?» — «Не
буду чистить!» Мы перебрасывались нужниками, как будто это была детская
прибаутка из книги Павлы Моудрой для детей младшего возраста. Полковник метался
по канцелярии как угорелый, наконец сел и сказал: «Подумайте как следует, иначе
я передам вас за мятеж дивизионному суду. Не воображайте, что вы будете первым
вольноопределяющимся, расстрелянным за эту войну. В Сербии мы повесили двух
вольноопределяющихся десятой роты, а одного из девятой пристрелили, как
ягнёнка. А за что? За упрямство! Те двое, которых мы повесили, отказались
приколоть жену и мальчика шабацкого „чужака“, а вольноопределяющийся девятой
роты был расстрелян за то, что отказался идти в наступление, отговариваясь тем,
будто у него отекли ноги и он страдает плоскостопием. Так будете чистить
нужники или не будете?» — «Никак нет, не буду!» Полковник посмотрел на меня и
спросил: «Послушайте, вы не славянофил?» — «Никак нет!»
