После этого меня увели и объявили, что я обвиняюсь в мятеже.
— Самое лучшее, — сказал Швейк, — выдавать
себя за идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, с нами там был очень умный,
образованный человек, преподаватель торговой школы. Он дезертировал с поля
сражения, из-за этого даже хотели устроить громкий процесс и на страх другим
осудить его и повесить. А он вывернулся очень просто: начал корчить
душевнобольного с тяжёлой наследственностью и на освидетельствовании заявил
штабному врачу, что он вовсе не дезертировал, а просто с юных лет любит
странствовать, его всегда тянет куда-то далеко; раз как-то он проснулся в
Гамбурге, а другой раз в Лондоне, сам не зная, как туда попал. Отец его был
алкоголик и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения; мать была
проституткой, вечно пьяная, и умерла от белой горячки, младшая сестра
утопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с вышеградского
железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел;
другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками; двоюродный
брат несколько раз судился за поджог и в Картоузах перерезал себе куском стекла
сонную артерию; двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с
шестого этажа. За его воспитанием никто не следил, и до десяти лет он не умел
говорить, так как однажды, когда ему было шесть месяцев и его пеленали на
столе, все из комнаты куда-то отлучились, а кошка стащила его со стола, и он,
падая, ударился головой. Периодически у него бывают сильные головные боли, в
эти моменты он не сознаёт, что делает, именно в таком-то состоянии он и ушёл с
фронта в Прагу, и только позднее, когда его арестовала «У Флеков» военная
полиция, пришёл в себя. Надо было видеть, как живо его освободили от военной
службы; и человек пять солдат, сидевших с ним в одной камере, на всякий случай
записали на бумажке:
Отец — алкоголик. Мать — проститутка.
I. Сестра (утопилась).
II. Сестра (поезд).
III. Брат (с моста).
IV. Дедушка — жену, керосин, поджог.
V. Бабушка (цыгане, спички) + и т. д.
Один из них начал болтать всё это штабному врачу и не успел
ещё перевалить через двоюродного брата, штабной врач (это был уже третий
случай!) прервал его: «А твоя двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в
Вене с шестого этажа, за твоим воспитанием — лодырь ты этакий! — никто не
следил, но тебя перевоспитают в арестантских ротах». Ну, отвели в тюрьму,
связали в козлы — и с него как рукой сняло и плохое воспитание, и
отца-алкоголика, и мать-проститутку, и он предпочёл добровольно пойти на фронт.
— Нынче, — сказал вольноопределяющийся, — на
военной службе уже никто не верит в тяжёлую наследственность, а то все
генеральные штабы пришлось бы запереть в сумасшедший дом.
В окованной железом двери лязгнул ключ, и вошёл профос.
— Пехотинец Швейк и сапёр Водичка — к господину
аудитору!
Оба поднялись, Водичка обратился к Швейку:
— Вот мерзавцы, каждый божий день допрос, а толку
никакого! Уж лучше бы, чёрт побери, осудили нас и не приставали больше.
Валяемся тут без дела целыми днями, а эта мадьярская шантрапа кругом бегает…
По дороге на допрос в канцелярию дивизионного суда, которая
находилась на другой стороне, тоже в бараке, сапёр Водичка обсуждал со Швейком,
когда же наконец они предстанут перед настоящим судом.
— Допрос за допросом, — выходил из себя
Водичка, — и хоть бы какой-нибудь толк вышел. Изведут уйму бумаги, сгниёшь
за решёткой, а настоящего суда и в глаза не увидишь. Ну, скажи по правде, можно
ихний суп жрать? А ихнюю капусту с мёрзлой картошкой? Чёрт побери, такой
идиотской мировой войны я никогда ещё не видывал! Я представлял себе всё это
совсем иначе.
— А я доволен, — сказал Швейк. — Ещё
несколько лет назад, когда я служил на действительной, наш фельдфебель Солпера
говаривал нам: «На военной службе каждый должен знать свои обязанности!» И,
бывало, съездит так тебе при этом по морде, что долго не забудешь! А покойный
обер-лейтенант Квайзер, когда приходил осматривать винтовки, всегда читал нам
наставление о том, что солдату не полагается давать волю чувствам: солдаты
только скот, государство их кормит, поит кофеём, отпускает табак, — и за
это они должны тянуть лямку, как волы.
Сапёр Водичка задумался и немного погодя сказал:
— Швейк, когда придёшь к аудитору, лучше не завирайся,
а повторяй то, что говорил на прошлом допросе, чтобы мне не попасть впросак.
Главное, ты сам видел, как на меня напали мадьяры. Ведь как теперь ни крути, а
мы всё это делали с тобой сообща.
— Не бойся. Водичка, — успокаивал его
Швейк. — Главное — спокойствие и никаких волнений. Что тут
особенного, — подумаешь, какой-то там дивизионный суд! Ты бы посмотрел,
как в былые времена действовал военный суд. Служил у нас на действительной
учитель Герал, так тот, когда всему нашему взводу в наказание была запрещена
отлучка в город, лёжа на койке, рассказывал, что в Пражском музее есть книга
записей военного суда времён Марии-Терезии. В каждом полку был свой палач,
который казнил солдат поштучно, по одному терезианскому талеру за голову. По
этим записям выходит, что такой палач в иной день зарабатывал по пяти талеров.
Само собой, — прибавил Швейк солидно, — полки тогда были больше и их
постоянно пополняли в деревнях.
— Когда я был в Сербии, — сказал Водичка, —
то в нашей бригаде любому, кто вызовется вешать «чужаков», платили сигаретами:
повесит солдат мужчину — получает десяток сигарет «Спорт», женщину или ребёнка
— пять. Потом интендантство стало наводить экономию: расстреливали всех гуртом.
Со мною служил цыган, мы долго не знали, что он этим промышляет. Только
удивлялись, отчего это его всегда на ночь вызывают в канцелярию. Стояли мы
тогда на Дрине. И как-то ночью, когда его не было, кто-то вздумал порыться в его
вещах, а у этого хама в вещевом мешке — целых три коробки сигарет «Спорт» по
сто штук в каждой. К утру он вернулся в наш сарай, и мы учинили над ним
короткую расправу: повалили его, и Белоун удавил его ремнём. Живуч был,
негодяй, как кошка. — Старый сапёр Водичка сплюнул. — Никак не могли
его удавить. Уж он обделался, глаза у него вылезли, а всё ещё был жив, как
недорезанный петух. Так мы давай разрывать его, совсем как кошку: двое за
голову, двое за ноги, и перекрутили ему шею. Потом надели на него его же
собственный вещевой мешок вместе с сигаретами и бросили его, где поглубже, в
Дрину. Кто их станет курить, такие сигареты! А утром начали его разыскивать…
— Вам следовало бы отрапортовать, что он
дезертировал, — авторитетно присовокупил Швейк, — мол, давно к этому
готовился: каждый день говорил, что удерёт.
— Охота нам была об этом думать, — ответил
Водичка. — Мы своё дело сделали, а дальше не наша забота. Там это было
очень легко и просто; каждый день кто-нибудь пропадал, а уж из Дрины не
вылавли. Премило плыли по Дрине в Дунай раздутый «чужак» рядом с нашим
изуродованным запасным. Кто увидит в первый раз, — в дрожь бросает, чисто
в лихорадке.
