— Милый мой, — добродушно сказал Швейк, — я
что-то не понимаю, отчего тебя не радует, что дивизионный суд официально
признал нас абсолютно приличными людьми, против которых он ничего не имеет.
Правда, я при допросе всячески вывёртывался, но ведь «так полагается», как
говорит адвокат Басё своим клиентам. Когда меня аудитор спросил, зачем мы
ворвались в квартиру господина Каконя, я ему на это ответил просто: «Я полагал,
что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем, если будем ходить к нему
в гости». После этого аудитор больше ни о чём меня не спрашивал, этого ему
оказалось вполне достаточно.
— Запомни раз навсегда, — продолжал Швейк свои
рассуждения, — перед военными судьями признаваться нельзя. Когда я сидел в
гарнизонной тюрьме, один солдат из соседней камеры признался, а когда остальные
арестанты об этом узнали, они устроили ему тёмную и заставили отречься от
своего признания.
— Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, я бы ни за
что не признался, — сказал сапёр Водичка. — Ну, а если меня этот тип
аудитор прямо спросил: «Дрались?» — так я ему и ответил: «Да, дрался». —
«Избили кого-нибудь?» — «Так точно, господин аудитор». — «Ранили
кого-нибудь?» — «Ясно, господин аудитор». Пусть знает, с кем имеет дело. Просто
стыд и срам, что нас освободили! Выходит — он не поверил, что я об этих
мадьярских хулиганов измочалил свой ремень, что я их в лапшу превратил,
наставил им шишек и фонарей. Ты ведь был при этом, помнишь, как на меня разом
навалились три мадьярских холуя, а через минуту все валялись на земле, и я топтал
их ногами. И после этого какой-то сморкач аудитор прекращает следствие. Всё
равно как если бы он сказал мне: «Дерьмо всякое, а лезет ещё драться!» Вот
только кончится война, буду штатским, я его, растяпу, разыщу и покажу, как я не
умею драться! Потом приеду сюда, в Кираль-Хиду, и устрою такой мордобой, какого
свет не видал: люди будут прятаться в погреба, заслышав, что я пришёл
посмотреть на этих кираль-хидских бродяг, на этих босяков, на этих мерзавцев!
В канцелярии с делом покончили в два счёта. Фельдфебель с
ещё жирными после обеда губами, подавая Швейку и Водичке бумаги, сделался
необычайно серьёзным и не преминул произнести перед ними речь, в которой
апеллировал к их воинскому духу. Речь свою (он был силезский поляк) фельдфебель
уснастил перлами своего диалекта, как-то: «marekvium», «glupi rolmopsie»,
«krajcova sedmina», «svina porypana» и «dum vam bane na mjesjnuckovy vasi
gzichty».
[140]
Каждого отправляли в свою часть, и Швейк, прощаясь с
Водичкой, сказал:
— Как кончится война, зайди проведать. С шести вечера я
всегда «У чаши» на Боиште.
— Известно, приду, — ответил Водичка. — Там
скандал какой-нибудь будет?
— Там каждый день что-нибудь бывает, — пообещал
Швейк, — а уж если выдастся очень тихий день, мы сами что-нибудь устроим.
Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном расстоянии
друг от друга, старый сапёр Водичка крикнул Швейку:
— Так ты позаботься о каком-нибудь развлечении, когда я
приду!
В ответ Швейк закричал:
— Непременно приходи после войны!
Они отошли ещё дальше, и вдруг из-за угла второго ряда домов
донёсся голос Водички:
— Швейк! Швейк! Какое «У чаши» пиво?
Как эхо, отозвался ответ Швейка:
— Великопоповицкое!
— А я думал, смиховское! — кричал издали сапёр
Водичка.
— Там и девочки есть! — вопил Швейк.
— Так, значит, после войны в шесть часов вечера! —
орал Водичка.
— Приходи лучше в половине седьмого, на случай если
запоздаю! — ответил Швейк.
И ещё раз донёсся издалека голос Водички:
— А в шесть часов прийти не сможешь?!
— Ладно, приду в шесть! — услышал Водичка голос
удаляющегося товарища.
Так разлучились бравый солдат Швейк и старый сапёр Водичка.
Wenn die Leute auseinander gehen,
Da sagen sie auf Wiedersehen.
[141]
Глава V
Из Моста-на-Литаве в Сокаль
Поручик Лукаш в бешенстве ходил по канцелярии одиннадцатой
маршевой роты. Это была тёмная дыра в ротном сарае, отгороженная от коридора
только досками. В канцелярии стояли стол, два стула, бутыль с керосином и
койка.
Перед Лукашем стоял старший писарь Ванек, который составлял
в этом помещении ведомости на солдатское жалованье, вёл отчётность по
солдатской кухне, — одним словом, был министром финансов всей роты. Он
проводил тут целый божий день, здесь же и спал. У двери стоял толстый
пехотинец, обросший бородой, как Крконош. Это был Балоун, новый денщик
поручика, до военной службы мельник из-под Чешского Крумлова.
— Нечего сказать, нашли вы мне денщика, —
обратился поручик Лукаш к старшему писарю, — большое вам спасибо за такой
сюрприз! В первый день послал его за обедом в офицерскую кухню, а он по дороге
сожрал половину.
— Виноват, я разлил, — сказал толстенный великан.
— Допустим, что так. Разлить можно суп или соус, но не
франкфуртское жаркое. Ведь ты от жаркого принёс такой кусочек, что его за
ноготь засунуть можно. Ну, а куда ты дел яблочный рулет?
— Я…
— Нечего врать. Ты его сожрал! Последнее слово поручик
произнёс так строго и таким устрашающим тоном, что Балоун невольно отступил на
два шага.
— Я справлялся в кухне, что у нас сегодня было на обед.
Был суп с фрикадельками из печёнки. Куда ты девал фрикадельки? Повытаскивал их
по дороге? Ясно как день. Затем была варёная говядина с огурцом. А с ней что ты
сделал? Тоже сожрал. Два куска франкфуртского жаркого, а ты принёс только
полкусочка! Ну? Два куска яблочного рулета. Куда они делись? Нажрался,
паршивая, грязная свинья! Отвечай, куда дел яблочный рулет? Может, в грязь
уронил? Ну, мерзавец! Покажи мне, где эта грязь. Ах, туда, как будто её звали,
прибежала собака, нашла этот кусок и унесла?! Боже ты мой, Иисусе Христе! Я так
набью тебе морду, что её разнесёт, как бочку! Эта грязная свинья осмеливается
ещё врать! Знаешь, кто тебя видел? Старший писарь Ванек. Он сам пришёл ко мне и
говорит: «Осмелюсь доложить, господин поручик, этот сукин сын, Балоун, жрёт ваш
обед. Смотрю я в окно, а он напихивает за обе щеки, будто целую неделю ничего
не ел». Послушайте, старший писарь, неужто вы не могли найти для меня большей
скотины, чем этот молодчик?
