— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, из всей
нашей маршевой роты Балоун показался мне самым порядочным солдатом. Это такая
дубина, что до сих пор не может запомнить ни одного ружейного приёма, и дай ему
винтовку, так он ещё бед натворит. На последней учебной стрельбе холостыми
патронами он чуть-чуть не попал в глаз своему соседу. Я полагал, что по крайней
мере эту службу он сможет исполнять.
— Каждый день сжирать обед своего офицера! —
воскликнул Лукаш. — Как будто ему не хватает своей порции. Ну, теперь ты сыт,
я полагаю?
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я всегда
голоден. Если у кого остаётся хлеб — я тут же вымениваю его на сигареты, и всё
мне мало, такой уж я уродился. Ну, думаю, теперь уж я сыт — ан нет! Минуту
спустя у меня в животе снова начинает урчать, будто и не ел вовсе, и, глядь,
он, стерва, желудок то есть, опять даёт о себе знать. Иногда думаю, что уж
взаправду хватит, больше в меня уж не влезет, так нет тебе! Как увижу, что
кто-то ест, или почую соблазнительный запах, сразу в животе, точно его помелом
вымели, опять он начинает заявлять о своих правах. Я тут готов хоть гвозди
глотать! Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я уж просил: нельзя ли мне
получать двойную порцию. По этой причине я был в Будейовицах у полкового врача,
а тот вместо двойной порции засадил меня на два дня в лазарет и прописал на
целый день лишь чашку чистого бульона. «Я, говорит, покажу тебе, каналье, как
быть голодным. Попробуй приди сюда ещё раз, так уйдёшь отсюда, как щепка». Я,
господин обер-лейтенант, не только вкусных вещей равнодушно не могу видеть, но
и простые до того раздражают мой аппетит, что слюнки текут. Осмелюсь
почтительно просить вас, господин обер-лейтенант, распорядитесь, чтобы мне
выдавали двойную порцию. Если мяса не будет, то хотя бы гарнир давали:
картошку, кнедлики, немножко соуса, это ведь всегда остаётся.
— Довольно с меня твоих наглых выходок! — ответил
поручик Лукаш. — Видали вы когда-нибудь, старший писарь, более нахального
солдата, чем этот балбес: сожрал обед, да ещё хочет, чтобы ему выдавали двойную
порцию. Этот обед ты запомнишь! Старший писарь, — обратился он к
Ванеку, — отведите его к капралу Вейденгоферу, пусть тот покрепче привяжет
его на дворе около кухни на два часа, когда будут раздавать гуляш. Пусть
привяжет повыше, чтобы он держался только на самых цыпочках и видел, как в
котле варится гуляш. Да устройте так, чтобы подлец этот был привязан, когда
будут раздавать гуляш, чтобы у него слюнки потекли, как у голодной суки, когда
та околачивается у колбасной. Скажите повару, пусть раздаст его порцию.
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Идёмте, Балоун.
Когда они уже уходили, поручик задержал их в дверях и, глядя
прямо в испуганное лицо Балоуна, победоносно провозгласил:
— Ну что? Добился своего? Приятного аппетита! А если
ещё раз проделаешь со мной такую штуку, я тебя без всяких передам в
военно-полевой суд!
Когда Ванек вернулся и объявил, что Балоун уже привязан,
поручик Лукаш сказал:
— Вы меня, Ванек, знаете, я не люблю делать таких
вещей, но я не могу поступить иначе. Во-первых, вы знаете, что когда у собаки
отнимают кость, она огрызается. Я не хочу, чтобы возле меня жил негодяй.
Во-вторых, то обстоятельство, что Балоун привязан, имеет крупное моральное и
психологическое значение для всей команды. За последнее время ребята, как
только попадут в маршевый батальон и узнают, что их завтра или послезавтра
отправят на позиции, делают что им вздумается. — Измученный поручик тихо
продолжал: — Позавчера во время ночных манёвров мы должны были действовать
против учебной команды вольноопределяющихся за сахарным заводом. Первый взвод,
авангард, более или менее соблюдал тишину на шоссе, потому что я сам его вёл,
но второй, который должен был свернуть налево и расставить под сахарным заводом
дозоры, тот вёл себя так, будто возвращался с загородной прогулки. Пели,
стучали ногами так, что в лагере слышно было. Кроме того, на правом фланге на
рекогносцировку местности около леса шёл третий взвод. От нас по крайней мере
десять минут ходьбы а всё же ясно было видно, как эти мерзавцы курят: повсюду огненные
точки. А четвёртый взвод, тот, который должен был быть арьергардом, чёрт знает
каким образом вдруг появился перед нашим авангардом, так что его приняли за
неприятеля, и мне пришлось отступать перед собственным арьергардом, наступавшим
на меня. Вот какой досталась мне в наследство одиннадцатая маршевая рота. Что я
из этой команды могу сделать! Как они будут вести себя во время настоящего боя?
При этих словах Лукаш молитвенно сложил руки и сделал
мученическое лицо, а нос у него вытянулся.
— Вы на это, господин поручик, не обращайте
внимания, — старался успокоить его старший писарь Ванек, — не ломайте
себе голову. Я был уже в трёх маршевых ротах, и каждую из них вместе со всем
батальоном расколотили, а нас отправляли на переформирование. Все эти маршевые
роты были друг на друга похожи, и ни одна из них ни на волосок не была лучше
вашей, господин обер-лейтенант. Хуже всех была девятая. Та потянула с собой в
плен всех унтеров и ротного командира. Меня спасло только то, что я отправился
в полковой обоз за ромом и вином и они проделали всё это без меня. А знаете ли
вы, господин обер-лейтенант, что во время последних ночных манёвров, о которых
вы изволили рассказывать, учебная команда вольноопределяющихся, которая должна
была обойти нашу роту, заблудилась и попала к Нейзидлерскому озеру? Марширует
себе до самого утра, а разведочные патрули — так те прямо влезли в болото. А
вёл её сам господин капитан Сагнер. Они дошли бы до самого Шопроня, если б не
рассвело! — сообщил конфиденциально старший писарь: ему нравилось
смаковать подобные происшествия; ни одно из них не ускользнуло от его
внимания. — Знаете ли вы, господин обер-лейтенант, — сказал он,
доверительно подмигивая Лукашу, — что господин капитан Сагнер будет
назначен командиром нашего маршевого батальона? По словам штабного фельдфебеля
Гегнера, первоначально предполагалось, что командиром будете назначены вы, как
самый старший из наших офицеров, а потом будто бы пришёл в бригаду приказ из
дивизии о назначении капитана Сагнера…
Поручик Лукаш закусил губу и закурил сигарету.
Обо всём этом он уже знал и был убеждён, что с ним поступают
несправедливо. Капитан Сагнер уже два раза обошёл его по службе. Однако Лукаш
только проронил:
— Не в капитане Сагнере дело…
— Не очень-то мне это по душе, — интимно заметил
старший писарь. — Рассказывал мне фельдфебель Гегнер, что в начале войны
господин капитан Сагнер вздумал где-то в Черногории отличиться и гнал одну роту
за другой на сербские позиции под обстрел пулемётов, несмотря на то что это
было совершенно гиблое дело и пехота там вообще ни черта не сделала бы, так как
сербов с тех скал могла снять только артиллерия. Из всего батальона осталось
только восемьдесят человек; сам капитан Сагнер был ранен в руку, потом в
больнице заразился ещё дизентерией и только после этого появился у нас в полку
в Будейовицах. А вчера он будто бы распространялся в собрании, что мечтает о
фронте, готов потерять там весь маршевый батальон, но себя покажет и получит
signum laudis.
[142]
За свою деятельность на сербском фронте он
получил фигу с маслом, но теперь или ляжет костьми со всем маршевым батальоном,
или будет произведён в подполковники, а маршевому батальону придётся туго. Я
так полагаю, господин обер-лейтенант, что этот риск и нас касается. Недавно
фельдфебель Гегнер говорил, что вы очень не ладите с капитаном Сагнером и что
он в первую очередь пошлёт в бой нашу одиннадцатую роту, в самые опасные места.
