Старший писарь вздохнул.
— Мне думается, что в такой войне, как эта, когда
столько войск и так растянута линия фронта, можно достичь успеха скорее хорошим
маневрированием, чем отчаянными атаками. Я наблюдал это под Дуклою, когда был в
десятой маршевой роте. Тогда всё сошло гладко, пришёл приказ «nicht
schiessen!»,
[143]
мы и не стреляли, а ждали, пока русские к
нам приблизятся. Мы бы их забрали в плен без единого выстрела, только тогда
около нас на левом фланге стояли идиоты ополченцы, и они так испугались русских,
что начали удирать под гору по снегу — прямо как по льду. Ну, мы получили
приказ, где сообщалось, что русские прорвали левый фланг и что мы должны отойти
к штабу бригады. Я тогда как раз находился в штабе бригады, куда принёс на
подпись ротную продовольственную книгу, так как не мог разыскать наш полковой
обоз. В это время в штаб стали прибегать поодиночке ребята из десятой маршевой
роты. К вечеру их прибыло сто двадцать человек, а остальные, как говорили,
заблудились во время отступления и съехали по снегу прямо к русским, вроде как
на тобогане. Натерпелись мы там страху, господин обер-лейтенант! У русских в
Карпатах были позиции и внизу и наверху… А потом, господин обер-лейтенант,
капитан Сагнер…
— Оставьте вы меня в покое с капитаном Сагнером! —
сказал поручик Лукаш. — Я сам всё это отлично знаю. Только не воображайте,
пожалуйста, что, когда начнётся бой, вы опять случайно очутитесь где-нибудь в
обозе и будете получать ром и вино. Меня предупредили, что вы пьёте горькую и
стоит посмотреть на ваш красный нос, сразу видно, с кем имеешь дело.
— Это всё с Карпат, господин обер-лейтенант. Там
поневоле приходилось пить: обед нам приносили на гору холодный, в окопах —
снег, огонь разводить нельзя, нас только ром и поддерживал. И если б не я, с
нами случилось бы, что и с другими маршевыми ротами, где не было рому и люди
замерзали. Но зато у нас от рому покраснели носы, и это имело плохую сторону,
так как из батальона пришёл приказ, чтобы на разведки посылать тех солдат, у
которых носы красные.
— Теперь зима уже прошла, — многозначительно
проронил поручик. — Ром, как и вино, господин обер-лейтенант, на фронте
незаменимы во всякое время года. Они, так сказать, поддерживают хорошее
настроение. За полкотелка вина и четверть литра рому солдат сам пойдёт драться
с кем угодно. И какая это скотина опять стучит в дверь, на дверях же написано
«Nicht klopfen!»
[144]
— Herein!
[145]
Поручик Лукаш повернулся в кресле и увидел, что дверь
медленно и тихо открывается. И так же тихо, приложив руку к козырьку, в
канцелярию одиннадцатой маршевой роты вступил бравый солдат Швейк. Вероятно, он
отдавал честь, ещё когда стучал в дверь и разглядывал надпись «Nicht klopfen!»
Швейк держал руку у козырька, и это очень шло к его
бесконечно довольной, беспечной физиономии. Он выглядел, как греческий бог
воровства, облачённый в скромную форму австрийского пехотинца.
Поручик Лукаш на мгновенье зажмурил глаза под ласковым
взглядом бравого солдата Швейка. Наверно, с таким обожанием и нежностью глядел
блудный, потерянный и вновь обретённый сын на своего отца, когда тот в его
честь жарил на вертеле барана.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять
здесь, — заговорил Швейк так просто и непринуждённо, что поручик Лукаш
сразу пришёл в себя.
С того самого момента, когда полковник Шрёдер заявил, что
опять посадит ему на шею Швейка, поручик Лукаш каждый день в мыслях отдалял
момент свидания.
Каждое утро поручик убеждал себя: «Сегодня он не появится.
Наверно, опять чего-нибудь натворил, его ещё там подержат».
Но все эти расчёты Швейк мило и просто разрушил одним своим
появлением.
Швейк сначала бросил взгляд на старшего писаря Ванека и,
обратившись к нему с приятной улыбкой, подал бумаги, которые вынул из кармана
шинели.
— Осмелюсь доложить, господин старший писарь, эти
бумаги, выданные мне в полковой канцелярии, я должен отдать вам. Это насчёт
моего жалованья и зачисления на довольствие.
В канцелярии одиннадцатой маршевой роты Швейк держался так
естественно и свободно, как будто он с Ванеком был в самых приятельских
отношениях. На его обращение старший писарь реагировал кратко:
— Положите их на стол.
— Будьте любезны, старший писарь, оставьте нас
одних, — сказал со вздохом поручик Лукаш.
Ванек ушёл и остался за дверью подслушивать, о чём они будут
говорить.
Сначала он не слышал ничего. Швейк и поручик Лукаш молчали и
долго глядели друг на друга. Лукаш смотрел на Швейка, как петушок, стоящий
перед курочкой и готовящийся на неё прыгнуть; он словно хотел его
загипнотизировать.
Швейк, как всегда, отвечал поручику своим тёплым,
приветливым и спокойным взглядом, как будто хотел ему сказать: «Опять мы
вместе, душенька. Теперь нас ничто не разлучит, голубчик ты мой». Так как
поручик долго не прерывал молчания, глаза Швейка говорили ему с трогательной
нежностью: «Так скажи что-нибудь, золотой мой, вымолви хоть словечко!»
Поручик Лукаш прервал это мучительное молчание словами, в
которые старался вложить изрядную долю иронии:
— Добро пожаловать, Швейк! Благодарю за визит.
Наконец-то вы у нас, долгожданный гость.
Но он не сдержался, и вся злость, накопившаяся за последние
дни, вылилась в страшном ударе кулаком по столу. Чернильница подскочила и
залила чернилами ведомость на жалованье. Одновременно с чернильницей подскочил
поручик Лукаш и, приблизившись вплотную к Швейку, заорал:
— Скотина!
Он метался взад и вперёд по узкой канцелярии и, оказываясь
около Швейка, плевался.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, —
сказал Швейк, между тем как поручик Лукаш всё бегал по канцелярии и в
исступлении бросал в угол скомканные листы бумаги, за которыми он то и дело
подходил к столу, — письмо, стало быть, я отдал, как договорились. К
счастью, мне удалось застать дома саму пани Каконь, и могу сказать, что это
весьма интересная женщина, правда, я видел её в слезах…
Поручик Лукаш сел на койку военного писаря и хриплым голосом
крикнул:
— Когда же этому придёт конец, Швейк?
Швейк, сделав вид, что недослышал, ответил:
— Потом со мной вышла маленькая неприятность, но я взял
всё на себя. Правда, мне не поверили, что я переписываюсь с этой пани, и, для
того чтобы замести следы, я во время допроса проглотил письмо. Потом по чистой
случайности — иначе это никак не объяснить! — я вмешался в небольшую
потасовку, но благополучно вывернулся. Невинность моя была признана, меня
послали на полковой рапорт, но в дивизионном суде следствие прекратили. В
полковой канцелярии я ждал всего несколько минут, пока не пришёл полковник,
который выругал меня слегка и сказал, что я должен немедленно, господин
обер-лейтенант, явиться к вам с рапортом о вступлении в должность ординарца.
Кроме того, господин полковник приказал мне доложить вам, чтобы вы немедленно
пришли к нему по делам маршевой роты. С тех пор прошло больше получаса. Но ведь
господин полковник не знал, что меня ещё потянут в полковую канцелярию и что я
там просижу больше пятнадцати минут. А сидел я там потому, что мне задержали
жалованье, которое должны были выдать не в роте, а в полку, так как я считался
полковым арестантом. Там всё так перемешали и перепутали, что прямо обалдеть
можно.
