Швейк и в самом деле сладко уснул у телефона, забыв повесить
трубку, так что никто не мог потревожить его сна. А телефонист в полковой
канцелярии всю ночь чертыхался: ему никак не удавалось дозвониться до
одиннадцатой маршевой роты и передать новую телефонограмму о том, что завтра до
двенадцати часов дня в полковую канцелярию должен быть представлен список
солдат, которым ещё не сделана противотифозная прививка.
Поручик Лукаш всё ещё сидел в Офицерском собрании с военным
врачом Шанцлером, который, усевшись верхом на стул, размеренно стучал
бильярдным кием об пол и произносил при этом следующие фразы:
«Сарацинский султан Салах-Эддин первый признал нейтральность
санитарного персонала.
Следует подавать помощь раненым вне зависимости от того, к
какому лагерю они принадлежат.
Каждая сторона должна покрыть расходы за лекарство и лечение
другой стороне. Следует разрешить посылать врачей и фельдшеров с генеральскими
удостоверениями для оказания помощи раненым врагам.
Точно так же попавших в плен раненых следует под охраною и
поручительством генералов отсылать назад или же обменивать. Потом они могут
продолжать службу в строю.
Больных с обеих сторон не разрешается ни брать в плен, ни
убивать, их следует отправлять в безопасные места, в госпитали.
Разрешается оставить при них стражу, которая, как и больные,
должна вернуться с генеральскими удостоверениями. Всё это распространяется и на
фронтовых священнослужителей, на врачей, хирургов, аптекарей, фельдшеров,
санитаров и других лиц, обслуживающих больных. Все они не могут быть взяты в
плен, но тем же самым порядком должны быть посланы обратно».
Доктор Шанцлер уже сломал при этом два кия и всё ещё не
закончил своей странной лекции об охране раненых на войне, постоянно впутывая в
свою речь какие-то непонятные генеральские удостоверения.
Поручик Лукаш допил свой чёрный кофе и пошёл домой, где
нашёл бородатого великана Балоуна, который в это время поджаривал в котелке
колбасу на его спиртовке.
— Я осмелился, — заикаясь, сказал Балоун, — я
позволил себе, осмелюсь доложить…
Лукаш с любопытством посмотрел на него. В этот момент Балоун
показался ему большим ребёнком, наивным созданием, и поручик Лукаш пожалел, что
приказал привязать его за неутолимый аппетит.
— Жарь, жарь, Балоун, — сказал он, отстёгивая
саблю, — с завтрашнего дня я прикажу выписывать для тебе лишнюю порцию
хлеба.
Поручик сел к столу. И вдруг ему захотелось написать
сентиментальное письмо своей тёте.
«Милая тётенька!
Только что получил приказ подготовиться к отъезду на фронт
со своей маршевой ротой. Может, это письмо будет последним моим письмом к тебе.
Повсюду идут жестокие бои, наши потери велики. И мне трудно закончить это
письмо словом „до свидания“; правильнее написать „прощай“».
«Докончу завтра утром», — подумал поручик Лукаш и пошёл
спать.
Увидев, что поручик Лукаш крепко уснул, Балоун опять начал
шнырять и шарить по квартире, как тараканы ночью; он открыл чемоданчик поручика
и откусил кусок шоколаду. И вдруг Балоун испугался, — поручик зашевелился
во сне, — быстро положил надкусанный шоколад в чемоданчик и притих.
Потом потихоньку пошёл посмотреть, что написал поручик.
Прочёл и был тронут, особенно словом «прощай». Он лёг на
свой соломенный матрац у дверей и вспомнил родной дом и дни, когда резали
свиней.
Балоун никак не мог отогнать от себя ту незабываемую яркую
картину, как он прокалывает тлаченку, чтобы из неё вышел воздух: иначе во время
варки она лопнет.
При воспоминании о том, как у соседей однажды лопнула и
разварилась целая колбаса, он уснул беспокойным сном.
Ему приснилось, что он позвал к себе неумелого колбасника,
который до того плохо набивал ливерные колбасы, что они тут же лопались. Потом
оказалось, что мясник забыл сделать кровяную колбасу, пропала буженина и для
ливерных колбас не хватает лучинок. Потом ему приснился полевой суд, будто его
поймали, когда он крал из походной кухни кусок мяса. Наконец он увидел себя
повешенным на липе в аллее военного лагеря в Бруке-на-Лейте.
Швейк проснулся вместе с пробуждающимся солнышком, которое
взошло в благоухании сгущённого кофе, доносившемся изо всех ротных кухонь. Он
машинально, как будто только что кончил разговаривать по телефону, повесил
трубку и совершил по канцелярии утренний моцион. При этом он пел. Начал он
сразу с середины песни о том, как солдат переодевается девицей и идёт к своей
возлюбленной на мельницу, а мельник кладёт его спать к своей дочери, но прежде
кричит мельничихе:
Подавай, старуха, кашу,
Да попотчуй гостью нашу!
Мельничиха кормит нахального парня, а потом начинается
семейная трагедия.
Утром мельник встал чуть свет,
На дверях прочёл куплет:
«Потеряла в эту ночь
Честь девичью ваша дочь».
Швейк пропел конец так громко, что вся канцелярия ожила:
старший писарь Ванек проснулся и спросил:
— Который час?
— Только что играли утреннюю зорю.
— Встану уж после кофе, — решил Ванек: торопиться
было не в его правилах, — и без того опять начнут приставать и гонять
понапрасну, как вчера с этими консервами. — Ванек зевнул и спросил: — Не
наболтал ли я лишнего, когда вернулся домой?
— Так кое-что невпопад, — сказал Швейк. — Вы
всё время рассуждали сами с собой о каких-то формах: мол, форма не есть форма,
а то, что не есть форма, есть форма, и та форма опять не есть форма. Но это вас
быстро утомило, и вы сразу захрапели, словно пила в работе.
Швейк замолчал, дошёл до двери, опять повернул к койке
старшего писаря, остановился и начал:
— Что касается меня лично, господин старший писарь, то
когда я услышал, что вы говорите об этих формах, я вспомнил о фонарщике Затке.
Он служил на газовой станции на Летне, в обязанности его входило зажигать и
тушить фонари. Просвещённый был человек, он ходил по разным ночным кабачкам на
Летне: ведь от зажигания до гашения фонарей времени хватает. Утром на газовой
станции он вёл точь-в-точь такие же разговоры, как, например, вы вчера, только
говорил он так: «Эти кости для играния, потому что на них вижу рёбра и грани
я». Я это собственными ушами слышал, когда один пьяный полицейский по ошибке
привёл меня за несоблюдение чистоты на улице вместо полицейского комиссариата
на газовую станцию.
В конце концов, — добавил Швейк тихо, — Затка этот
кончил очень плохо. Вступил он в конгрегацию святой Марии, ходил с небесными
козами на проповеди патера Емельки к святому Игнатию на Карлову площадь и,
когда к святому Игнатию приехали миссионеры, забыл погасить все газовые фонари
в своём районе, так что там беспрерывно три дня и три ночи горел газ на улицах.
