Беда, — продолжал Швейк, — когда человек вдруг
примется философствовать, — это всегда пахнет белой горячкой. Несколько
лет тому назад к нам из Семьдесят пятого полка перевели майора Блюгера. Тот,
бывало, раз в месяц соберёт нас, выстроит в каре и начнёт вместе с нами
философствовать: «Что такое офицерское звание?» Он ничего, кроме сливянки, не
пил. «Каждый офицер, солдаты, — разъяснял он нам на казарменном
дворе, — сам по себе является совершеннейшим существом, которое наделено
умом в сто раз большим, чем вы все вместе взятые. Вы не можете представить себе
ничего более совершенного, чем офицер, даже если будете размышлять над этим всю
жизнь. Каждый офицер есть существо необходимое, в то время как вы, рядовые,
случайный элемент, ваше существование допустимо, но не обязательно. Если бы
дело дошло до войны и вы пали бы за государя императора — прекрасно. От этого
немногое бы изменилось, но если бы первым пал ваш офицер, тогда бы вы
почувствовали, в какой степени вы от него зависите и сколь велика ваша потеря.
Офицер должен существовать, и вы своим существованием обязаны только господам
офицерам; вы от них происходите, вы без них не обойдётесь, вы без начальства и
пёрнуть не можете. Офицер для вас, солдаты, закон нравственности — всё равно,
понимаете вы это или нет, — а так как каждый закон должен иметь своего
законодателя, то таким для вас, солдаты, является только офицер, которому вы
себя чувствуете — и должны чувствовать — обязанными во всём, и каждое без
исключения его приказание должно вами исполняться, независимо от того, нравится
это вам или нет».
А однажды, после того как майор Блюгер закончил свою речь,
он стал обходить каре и спрашивать одного за другим:
«Что ты чувствуешь, когда хватишь лишнего?»
Ну, ему отвечали как-то нескладно: дескать, или ещё никогда
до этого не доходило, или всякий раз, как хватишь лишнего, начинает тошнить, а
один даже сразу почувствовал, что останется без отпуска. Майор Блюгер тут же
приказал отвести всех в сторону, чтобы они после обеда на дворе поупражнялись в
вольной гимнастике в наказание за то, что не умеют выразить то, что они
чувствуют. Ожидая своей очереди, я вспомнил, о чём он распространялся в
последний раз, и когда майор подошёл ко мне, я совершенно спокойно ему ответил:
«Осмелюсь доложить, господин майор, когда я хвачу лишнее, то
всегда чувствую внутри какое-то беслокойство, страх и угрызение совести. А
когда я вовремя возвращаюсь из отпуска в казармы, мною овладевает блаженный
покой и лезет внутреннее удовлетворение».
Все кругом расхохотались, а майор Блюгер заорал:
«По тебе, балда, клопы только лезут, когда ты дрыхнешь на
койке! Он ещё острит, сукин сын!» — и вкатил мне такие шпангли — моё почтение!
— На военной службе иначе нельзя, — сказал старший
писарь, лениво потягиваясь на своей койке, — это уж так исстари ведётся:
как ни ответь, как ни сделай — всегда над тобой тучи и в тебя мечут гром и
молнии. Без этого нет дисциплины!
— Правильно сказано, — заявил Швейк. —
Никогда не забуду, как посадили рекрута Пеха. Ротным командиром был у нас
лейтенант Моц. Вот собрал он рекрутов и спрашивает: кто откуда? «Перво-наперво,
желторотые, — обратился он к ним, — вы должны научиться отвечать
коротко и ясно, точно кнутом щёлкнуть. Итак, начнём. Откуда вы, Пех?» Пех был
интеллигентный малый и ответил так: «Нижний Боусов, Unter Bautzen, двести
шестьдесят семь домов, тысяча девятьсот тридцать шесть чешских обывателей,
округ Ичин, волость Соботка, бывшая вотчина Кост, приходская церковь святой
Екатерины, построенная в четырнадцатом столетии и реставрированная графом
Вацлавом Вратиславом Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской
товарной линии, сахарный завод, мельница, лесопилка, хутор Вальха, шесть
ярмарок в году…»
Лейтенант Моц кинулся на него и стал бить его по морде,
приговаривая: «Вот тебе первая ярмарка, вот тебе другая, третья, четвёртая,
пятая, шестая…» А Пех, хоть и был рекрут, потребовал, чтобы его допустили на
батальонный рапорт. В канцелярии была тогда развесёлая шатия. Ну, и написали
они там, что он направляется на батальонный рапорт по поводу ежегодных ярмарок
в Нижнем Боусове. Командиром батальона был тогда майор Рогелль. «Also, was
gibts?»
[160]
— спросил он Пеха, а тот выпалил: «Осмелюсь
доложить, господин майор, в Нижнем Боусове шесть ярмарок в году». Ну, здесь
майор Рогелль на него заорал, затопал ногами и немедленно приказал отвести в
военный госпиталь в отделение для сумасшедших. С той поры стал из Пеха самый
что ни на есть последний солдат, — не солдат, а одно наказание.
— Солдата воспитать дело нелёгкое, — сказал,
зевая, старший писарь Ванек. — Солдат, который ни разу не был наказан на
военной службе, не солдат. Это, может, в мирное время так было, что солдат,
отбывший свою службу без единого наказания, потом имел всякие преимущества на
гражданке. Теперь как раз наоборот: самые плохие солдаты, которые в мирное
время не выходили из-под ареста, на войне оказались самыми лучшими. Помню я
рядового из восьмой маршевой роты Сильвануса. У того, бывало, что ни день — то
наказание. Да какие наказания! Не стыдился украсть у товарища последний
крейцер. А когда попал в бой, так первый перерезал проволочные заграждения,
трёх взял в плен и одного тут же по дороге застрелил, — дескать, он не
внушал мне доверия. Он получил большую серебряную медаль, нашили ему две
звёздочки, и, если бы потом его не повесили у Дукельского перевала, он давно бы
уже ходил во взводных. А не повесить его после боя никак нельзя было. Раз
вызвался он идти на рекогносцировку, а патруль другого полка застиг его за
обшариванием трупов. Нашли у него часов штук восемь и много колец. Повесили у
штаба бригады.
— Из этого видно, — глубокомысленно заметил
Швейк, — что каждый солдат сам должен завоёвывать себе положение.
Раздался телефонный звонок. Старший писарь подошёл к
телефону. Можно было разобрать голос поручика Лукаша, который спрашивал, что с
консервами. Было слышно, как он давал нагоняй.
— Правда же, их нет, господин обер-лейтенант! —
кричал в телефон Ванек. — Откуда им там взяться, это только фантазия
интендантства. Совсем напрасно было посылать туда людей. Я хотел вам
телефонировать. Я был в кантине? Кто сказал? Повар-оккультист из офицерской
кухни? Действительно, я позволил себе туда зайти. Знаете, господин
обер-лейтенант, как назвал этот самый оккультист всю панику с консервами? «Ужас
нерождённого». Никак нет, господин обер-лейтенант, я совершенно трезв. Что
делает Швейк? Он здесь. Прикажете его позвать?.. Швейк, к телефону! —
крикнул старший писарь и шёпотом добавил: — Если вас спросят, в каком виде я
вернулся, скажите, что в полном порядке.
Швейк у телефона:
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, у
телефона Швейк.
— Послушайте, Швейк, как обстоит дело с консервами? Всё
в порядке?
— Нет их, господин обер-лейтенант. Ни слуху ни духу.
