Открыв собрание, прежде чем приступить к обсуждению этих
двух вопросов, полковник Шрёдер указал, что перед отъездом, который уже не за
горами, следует почаще встречаться. Из бригады ему сообщили, что ждут приказов
от дивизии. Солдаты должны быть наготове, и ротные командиры обязаны бдительно
следить, за тем, чтобы никто не отлучался. Затем он ещё раз повторил всё, о чём
говорил вчера. Опять сделал обзор военных событий и напомнил, что ничто не
должно сломить боевой дух армии и отвагу.
На столе перед ним была прикреплена карта театра военных
действий с флажками на булавках, но флажки были опрокинуты и фронты
передвинулись. Вытащенные булавки с флажками валялись под столом.
Весь театр военных действий ночью до неузнаваемости
разворотил кот, которого держали в полковой канцелярии писаря. Кот нагадил на
австро-венгерский фронт и хотел было зарыть кучку, но повалил флажки и размазал
кал по всем позициям, оросил фронты и предмостные укрепления и запакостил армейские
корпуса. Полковник Шрёдер был очень близорук.
Офицеры маршевого батальона с интересом следили за тем, как
палец полковника Шрёдера приближался к этим кучкам.
— Путь на Буг, господа, лежит через Сокаль, —
изрёк полковник с видом прорицателя и продвинул по памяти указательный палец к
Карпатам, но при этом влез в одну из тех кучек, с помощью которых кот старался
сделать рельефной карту театра военных действий.
— Was ist das, meine Herren?
[164]
— с
удивлением обратился он к офицерам, когда что-то прилипло к его пальцу.
— Wahrscheinlich Katzendreck, Herr Oberst
[165]
— очень вежливо сказал за всех капитан Сагнер.
Полковник Шрёдер ринулся в соседнюю канцелярию, откуда
послышались громовые проклятия и ужасные угрозы, что он заставит всю канцелярию
вылизать языком оставленные котом следы.
Допрос был краток. Выяснилось, что кота две недели тому
назад притащил в канцелярию младший писарь Цвибельфиш. По выяснении дела
Цвибельфиш собрал свои манатки, а старший писарь отвёл его на гауптвахту и
посадил впредь до дальнейших распоряжений господина полковника.
Этим, собственно, совещание и закончилось. Вернувшись к
офицерам, весь красный от злости, полковник Шрёдер забыл, что следовало ещё
потолковать о судьбе вольноопределяющегося Марека и лжевзводного Тевелеса.
— Прошу господ офицеров быть готовыми и ждать моих
дальнейших приказаний и инструкций, — коротко сказал он.
Так и остались под стражей на гауптвахте
вольноопределяющийся и Тевелес, и когда позднее к ним присоединился Цвибельфиш,
они могли составить «марьяж». а после марьяжа стали приставать к своим
караульным с требованием, чтобы те выловили всех блох из тюфяков.
Потом к ним сунули ефрейтора Пероутку из тринадцатой
маршевой роты. Вчера, когда распространился по лагерю слух, что отправляются на
позиции, Пероутка исчез и утром был найден патрулём в Бруке у «Белой розы». Он
оправдывался тем, что хотел перед отъездом посмотреть знаменитый стекольный
завод графа Гарраха у Брука, а на обратном пути заблудился и только утром,
совершенно измождённый, добрёл до «Белой розы» (в действительности же он спал с
Розочкой из «Белой розы»).
* * *
Ситуация по-прежнему осталась неясной. Поедут они или не
поедут? Швейк по телефону в канцелярии одиннадцатой маршевой роты выслушал
самые разнообразные мнения: пессимистические и оптимистические. Двенадцатая
маршевая рота телефонировала, будто кто-то из канцелярии слышал, что
предварительно будут производиться упражнения в стрельбе по движущейся мишени и
что поедут потом. Этого оптимистического взгляда не разделяла тринадцатая
маршевая рота, которая телефонировала, что из города вернулся капрал Гавлик,
слышавший от одного железнодорожного служащего, будто на станцию уже поданы
вагоны.
Ванек вырвал у Швейка трубку и в ярости закричал, что
железнодорожники ни хрена не знают и что он сам только что пришёл из полковой
канцелярии.
Швейк с истинным удовольствием дежурил у телефона и на
вопросы: «Что нового?» — отвечал, что ничего определённого пока не известно.
Так он ответил и на вопрос поручика Лукаша.
— Что у вас нового?
— Ничего определённого пока не известно, господин
обер-лейтенант, — стереотипно ответил Швейк.
— Осёл! Повесьте трубку.
Потом пришло несколько телефонограмм, которые Швейк после
всяческих недоразумений наконец принял.
В первую очередь ту, которую ему не могли продиктовать ночью
из-за того, что он уснул, не повесив трубку. Телефонограмма эта касалась списка
тех, кому была сделана и кому не была сделана противотифозная прививка.
Потом Швейк принял запоздавшую телефонограмму о консервах.
Вопрос этот был уже выяснен вчера.
Затем поступила телефонограмма всем батальонам, ротам и
подразделениям полка.
«Копия телефонограммы бригады № 756992. Приказ по
бригаде № 172.
При отчётности о хозяйстве полевых кухонь следует при
наименовании нужных продуктов придерживаться нижеследующего порядка: 1 — мясо,
2 — консервы, 3 — овощи свежие, 4 — овощи сушёные, 5 — рис, 6 — макароны, 7 —
крупа, 8 — картофель, — вместо прежнего порядка: 4 — сушёные овощи, 5 —
свежие овощи».
Когда Швейк прочёл всё это старшему писарю, Ванек
торжественно заявил, что подобные телефонограммы кидают в нужник.
— Какой-нибудь болван из штаба армии придумал, а потом
это идёт по всем дивизиям, бригадам, полкам.
Затем Швейк принял ещё одну телефонограмму: её продиктовали
так быстро, что он успел лишь записать в блокноте что-то вроде шифра: «In der
Folge genauer eriaubt gewesen oder das Selbst einern hingegen immerhin
eingeholet werden».
[166]
— Всё это лишнее, — сказал Ванек после того, как
Швейк страшно удивился тому, что он написал, и трижды вслух прочёл всё. —
Одна ерунда, хотя — чёрт их знает! — может быть, это шифрованная
телефонограмма. У нас нет в роте шифровального отделения. Это также можно
выбросить.
— Я тоже так полагаю, — сказал Швейк, — если
я объявлю господину обер-лейтенанту, что in der Folge genauer eriaubt gewesen
Oder das selbst einern hingegen immerhin eingeholet werden, он ещё обидится,
пожалуй.
— Попадаются, скажу я вам, такие недотроги, что прямо
ужас! — продолжал Швейк, вновь погружаясь в воспоминания. — Ехал я
однажды на трамвае с Высочан в Прагу, а в Либни подсел к нам некто пан
Новотный. Как только я его узнал, я пошёл к нему на площадку и завёл разговор о
том, что мы, дескать, земляки, оба из Дражова, а он на меня разорался, чтобы я
к нему не приставал, что он якобы меня не знает. Я стал ему всё объяснять,
чтобы он припомнил, как я, ещё маленьким мальчиком, ходил к нему с матерью,
которую звали Антония, а отца звали Прокоп, и был он стражником в имении. Но он
и после этого не хотел признаться, что мы знакомы. Так я ему привёл в
доказательство ещё более подробные сведения: рассказал, что в Дражове было двое
Новотных — Тонда и Иосиф, и он как раз тот Иосиф, и мне из Дражова о нём
писали, что он застрелил свою жену за то, что она бранила его за пьянство. Тут
он как замахнётся на меня, а я увернулся, и он разбил большое стекло на
передней площадке перед вагоновожатым. Ну, высадили нас и отвели, а в
комиссариате выяснилось, что он потому так щепетилен, что звали его вовсе не
Иосиф Новотный, а Эдуард Дубрава, и был он из Монтгомери в Америке, а сюда
приехал навестить родственников.
