Телефонный звонок прервал рассказ Швейка, и чей-то хриплый
голос из пулемётной команды опять спросил, поедут ли? Об этом будто бы с утра
идёт совещание у господина полковника.
В дверях показался бледный как полотно кадет Биглер, самый
большой дурак в роте, потому что в учебной команде вольноопределяющихся он
старался отличиться своими познаниями. Он кивнул Ванеку, чтобы тот вышел в
коридор. Там они имели продолжительный разговор.
Вернувшись, Ванек презрительно ухмыльнулся.
— Вот осёл! — воскликнул он, обращаясь к
Швейку. — Нечего сказать, экземплярчик у нас в маршевой роте! Он тоже был
на совещании. Напоследок при расставании господин обер-лейтенант распорядился,
чтобы взводные произвели осмотр винтовок со всей строгостью. А Биглер пришёл
спросить меня, должен ли он дать распоряжение связать Жлабека за то, что тот
вычистил винтовку керосином. — Ванек разгорячился. — О такой глупости
спрашивает, хотя знает, что едут на позиции! Господин обер-лейтенант вчера
правильно сделал, что велел отвязать своего денщика. Я этому щенку сказал,
чтобы он поостерёгся ожесточать солдат.
— Раз уж вы заговорили о денщике, — сказал
Швейк, — вы кого-нибудь подыскали для господина обер-лейтенанта?
— Будьте благоразумнее, — ответил Ванек, —
времени хватит. Между прочим, я думаю, что господин обер-лейтенант привыкнет к
Балоуну, Балоун разок-другой ещё что-нибудь у него слопает, а потом это
пройдёт, когда попадём на фронт. Там скорее всего ни тому, ни другому жрать
будет нечего. Когда я ему скажу, что Балоун остался, он ничего не сможет
поделать. Это моя забота, господина обер-лейтенанта это не касается. Главное:
не торопиться! — Ванек опять лёг на свою койку и попросил: — Швейк,
расскажите мне какой-нибудь анекдот из военной жизни.
— Можно, — ответил Швейк, — только я боюсь,
что опять кто-нибудь позвонит.
— Так выключите телефон: отвинтите провод или снимите
трубку.
— Ладно, — сказал Швейк, снимая трубку. — Я
вам расскажу один случай, подходящий к нашему положению. Только тогда вместо
настоящей войны были манёвры, а паника началась точь-в-точь такая же, как
сегодня: мы тоже не знали, когда выступим из казарм. Служил со мной Шиц с
Поржича, хороший парень, только набожный и робкий. Он представлял себе, что
манёвры — это что-то ужасное и что люди на них падают от жажды, а санитары
подбирают их, как опавшие плоды. Поэтому он пил про запас, а когда мы выступили
из казарм на манёвры и пришли к Мнишеку, то сказал: «Я этого не выдержу,
ребята, только господь бог меня может спасти!» Потом мы пришли к Горжовицам и
там на два дня сделали привал, потому как из-за какой-то ошибки мы так быстро
шли вперёд, что чуть было вместе с остальными полками, которые шли с нами по
флангам, не захватили весь неприятельский штаб. И осрамились бы, потому что
нашему корпусу полагалось про…ать, а противнику выиграть: у них там находился
какой-то эрцгерцогишка-замухрышка. Шиц устроил такую штуку. Когда мы разбили
лагерь, он собрался и пошёл в деревню за Горжовицами кое-что себе купить и к
обеду возвращался в лагерь. Жарко было, к тому же выпил он тоже здорово, и тут
увидел он при дороге столб, на столбе был ящик, а в нём под стеклом совсем
маленькая статуя святого Яна Непомуцкого. Помолился он святому Яну и говорит:
«Вот, чай, жарко тебе, не мешало бы тебе чего-нибудь выпить. На самом ты
солнцепёке. Чай, всё время потеешь?» Взболтал походную фляжку, выпил и говорит:
«Оставил я и тебе глоток, святой Ян из Непомук». Потом спохватился, вылакал
всё, и святому Яну из Непомук ничего не осталось. «Иисус Мария! —
воскликнул он. — Святой Ян из Непомук, ты это мне должен простить, я тебя
за это вознагражу. Я возьму тебя с собой в лагерь и так тебя напою, что ты на
ногах стоять не сможешь. И добрый Шиц из жалости к святому Яну из Непомук
разбил стекло, вытащил статуйку святого, сунул под гимнастёрку и отнёс в
лагерь. Потом святой Ян Непомуцкий вместе с ним спал на соломе. Шиц носил его с
собой во время походов в ранце, и всегда ему страшно везло в карты. Где ни
сделаем привал, он всегда выигрывал, пока не пришли мы в Прахенско.
Квартировали мы в Драгеницах, и он вконец продулся. Утром, когда мы выступили в
поход, на груше у дороги висел в петле святой Ян Непомуцкий. Вот вам и анекдот,
ну, а теперь повешу трубку.
И телефон снова начал вбирать в себя судороги нервной жизни
лагеря. Гармония покоя была здесь нарушена.
В это самое время поручик Лукаш изучал в своей комнате
только что переданный ему из штаба полка шифр с руководством, как его
расшифровать, и одновременно тайный шифрованный приказ о направлении, по
которому маршевый батальон должен был двигаться к границе Галиции (первый
этап).
7217–1238–475–2121–35 — Мошон.
8922–375–7282 — Раб.
4432–1238–7217–375–8922–35 — Комарно.
7282–9299–310–375–7881-298–475–7979 — Будапешт.
Расшифровывая эти цифры, поручик Лукаш вздохнул:
— Der Teufel soll das buserieren.
[167]
Часть третья. Торжественная порка
Глава I
По Венгрии
Наконец наступил момент, когда всех распихали по вагонам из
расчёта сорок два человека или восемь лошадей. Лошади, разумеется, ехали с
бо́льшими удобствами, так как могли спать стоя. Впрочем, это не имело
ровно никакого значения: воинский поезд вёз новую партию людей в Галицию на
убой.
И всё же, когда поезд тронулся, эти создания почувствовали
некоторое облегчение. Теперь хоть что-то определилось, до этого же момента была
лишь мучительная неизвестность, паника и бесконечные волнения, когда отправят:
сегодня, завтра или послезавтра? Многие испытывали чувство приговорённых к
смерти, со страхом ожидающих прихода палача. Но вот палач пришёл и наступает
успокоение — наконец-то всё кончится!
Вероятно, поэтому один солдат орал точно помешанный: «Едем!
Едем!»
Старший писарь Ванек был безусловно прав, когда говорил
Швейку, что торопиться нечего.
Прошло несколько дней, прежде чем солдаты разместились по
вагонам. И всё время не прекращались разговоры о консервах. Умудрённый опытом
Ванек заявил, что это фантазия. Какие там консервы! Полевая обедня — это ещё
куда ни шло. Ведь то же самое было с предыдущей маршевой ротой. Когда есть
консервы, полевая обедня отпадает. В противном случае полевая обедня служит
возмещением за консервы.
И правда, вместо мясных консервов появился обер-фельдкурат
Ибл, который «единым махом троих побивахом». Он отслужил полевую обедню сразу
для трёх маршевых батальонов. Два из них он благословил на Сербию, а один — на
Россию.
При этом он произнёс вдохновенную речь, материал для
которой, как это не трудно было заметить, был почерпнут из военных календарей.
Речь настолько взволновала всех, что по дороге в Мошон Швейк, вспоминая речь,
сказал старшему писарю, ехавшему вместе с ним в вагоне, служившем
импровизированной канцелярией:
