Эрцгерцог Иосиф-Фердинанд».
— Да, поздновато нам его прочитали! — сказал Швейк
Ванеку. — Меня очень удивляет, что нам зачитали это только теперь, а
государь император издал приказ семнадцатого апреля. Похоже, по каким-то
соображениям нам не хотели немедленно прочитать приказ. Будь я государем императором,
я не позволил бы задерживать свои приказы. Если я издаю приказ семнадцатого
апреля, так хоть тресни, но прочитай его во всех полках семнадцатого апреля.
Напротив Ванека в другом конце вагона сидел повар-оккультист
из офицерской столовой и что-то писал. Позади него сидели денщик поручика
Лукаша бородатый великан Балоун и телефонист Ходоунский, прикомандированный к
одиннадцатой маршевой роте. Балоун жевал ломоть солдатского хлеба и в
паническом страхе объяснял телефонисту Ходоунскому, что не его вина, если в
такой толкотне при посадке он не смог пробраться в штабной вагон к своему
поручику.
Ходоунский пугал Балоуна: теперь, мол, шутить не будут, и за
это его ждёт пуля.
— Пора бы уж положить конец этим мучениям, —
плакался Балоун. — Как-то раз, на манёврах под Вотицами, со мной это чуть
было не случилось. Пропадали мы там от голода и жажды, и когда к нам приехал
батальонный адъютант, я крикнул: «Воды и хлеба!» Так вот, этот самый адъютант
повернул в мою сторону коня и говорит, что в военное время он приказал бы
расстрелять меня перед строем. Но сейчас мирное время, поэтому он велит только
посадить меня в гарнизонную тюрьму. Мне тогда здорово повезло: по дороге в
штаб, куда он направился с донесением, конь понёс, адъютант упал и, слава богу,
сломал себе шею.
Балоун тяжело вздохнул, поперхнулся куском хлеба, закашлялся
и, когда отдышался, жадно посмотрел на вверенные ему саквояжи поручика Лукаша.
— Господа офицеры, — произнёс он
меланхолически, — получили печёночные консервы и венгерскую колбасу. Вот
такой кусочек.
При этом он с вожделением смотрел на саквояжи своего
поручика, словно забытый всеми пёс. Терзаемый волчьим голодом, сидит этот пёс у
дверей колбасной и вдыхает пары варящихся окороков.
— Было бы невредно, — заметил Ходоунский, —
если бы нас встретили где-нибудь хорошим обедом. Когда мы в начале войны ехали
в Сербию, мы прямо-таки обжирались на каждой станции, так здорово нас повсюду
угощали. С гусиных ножек мы снимали лучшие кусочки мяса, потом делали из них
шашки и играли в «волки и овцы» на плитках шоколада. В Хорватии, в Осиеке, двое
из союза ветеранов принесли нам в вагон большой котёл тушёных зайцев. Тут уж мы
не выдержали и вылили им всё это на головы. В пути мы ничего не делали, только
блевали. Капрал Матейка так облопался, что нам пришлось положить ему поперёк
живота доску и прыгать на ней, как это делают, когда уминают капусту. Только
тогда бедняге полегчало. Из него попёрло и сверху и снизу. А когда мы проезжали
Венгрию, на каждой станции нам в вагоны швыряли жареных кур. Мы съедали только
мозги. В Капошваре мадьяры бросали в вагоны целые туши жареных свиней и одному
нашему так угодили свиной головой по черепу, что тот потом с ремнём гонялся за
благодетелем по всем запасным путям. Правда, в Боснии нам даже воды не давали.
Но зато до Боснии водки разных сортов было хоть отбавляй, а вина — море
разливанное, несмотря на то что спиртные напитки были запрещены. Помню, на
одной станции какие-то дамочки и барышни угощали нас пивом, а мы им в жбан
помочились. Как они шарахнутся от вагона!
Всю дорогу мы были точно очумелые, а я не мог различить даже
трефового туза. Вдруг ни с того ни с сего команда — вылезать. Мы даже партию не
успели доиграть, вылезли из вагонов. Какой-то капрал, фамилию не помню, кричал
своим людям, чтобы они пели «Und die Serben müssen sehen, das wir
Osterreicher Sieger, Sieger sind».
[168]
Но сзади кто-то
наподдал ему так, что он перелетел через рельсы. Потом опять команда: «Винтовки
в козлы». Поезд моментально повернул и порожняком ушёл обратно. Ну конечно, как
всегда во время паники бывает, увезли и наш провиант на два дня. И тут же
вблизи, ну как вот отсюда до тех вон деревьев, начала рваться шрапнель. С
другого конца приехал командир батальона и созвал всех офицеров на совещание, а
потом пришёл обер-лейтенант Мацек — чех на все сто, хотя и говорил только
по-немецки, — и рассказывает — а сам белый как мел, что дальше ехать
нельзя, железнодорожный путь взорван, сербы ночью переправились через реку и
сейчас находятся на левом фланге, но от нас ещё далеко. Мы-де получим
подкрепление и разобьём их в пух и прах. В случае чего никто не должен
сдаваться в плен. Сербы, мол, отрезают пленникам уши, носы и выкалывают глаза.
То, что неподалёку рвётся шрапнель, не следует принимать во внимание: это-де
наша артиллерия пристреливается. Вдруг где-то за горой раздалось
та-та-та-та-та-та. Это якобы пристреливались наши пулемёты. Потом слева
загрохотала канонада. Мы услышали её впервые и залегли. Через нас перелетело
несколько гранат, ими был зажжён вокзал, с правой стороны засвистели пули, а
вдали послышались залпы и щёлканье затворов. Обер-лейтенант приказал разобрать
стоявшие в козлах ружья и зарядить их. Дежурный подошёл к нему и доложил, что выполнить
приказ никак нельзя, так как у нас совершенно нет боеприпасов. Ведь
обер-лейтенант прекрасно знает, что мы должны получить боеприпасы на следующем
этапе, перед самыми позициями. Поезд с боеприпасами ехал впереди нас и,
вероятно, уже попал в руки к сербам. Обер-лейтенант Мацек на миг оцепенел, а
потом отдал приказ: «Bajonett auf», — сам не зная зачем, просто так, лишь
бы что-нибудь делать. Так мы довольно долго стояли в боевой готовности. Потом
опять поползли по шпалам, потому что в небе заметили чей-то аэроплан и
унтер-офицеры заорали: «Alles decken, decken!»
[169]
Вскоре
выяснилось, что аэроплан был наш и его по ошибке сбила наша артиллерия. Мы
опять встали, и никаких приказов, стоим «вольно». Вдруг видим, летит к нам
кавалерист. Ещё издалека он прокричал: «Wo ist Batallionskommando?»
[170]
Командир батальона выехал навстречу всаднику. Кавалерист
подал ему какой-то листок и поскакал дальше. Командир батальона прочёл по
дороге полученную бумагу и вдруг, словно с ума спятил, обнажил саблю и полетел
к нам. «Alles zurück! Alles zurück!
[171]
— заорал он
на офицеров. — Direktion Mulde, einzeln abfallen!»
[172]
А
тут и началось! Со всех сторон, будто только этого и ждали, начали по нас
палить. Слева от полотна находилось кукурузное поле. Вот где был ад! Мы на
четвереньках поползли к долине, рюкзаки побросали на тех проклятых шпалах.
Обер-лейтенанта Мацека стукнуло по голове, он и рта не успел раскрыть. Прежде
чем укрыться в долине, мы многих потеряли убитыми и ранеными. Оставили мы их и
бежали без оглядки, пока не стемнело. Весь край ещё до нашего прихода был
начисто разорён нашими солдатами. Единственное, что мы увидели, — это
разграбленный обоз. Наконец добрались мы до станции, где нас ожидал новый
приказ: сесть в поезд и ехать обратно к штабу, чего мы не могли выполнить, так
как весь штаб днём раньше попал в плен. Об этом нам было известно ещё утром. И
остались мы вроде как сироты, никто нас и знать не хотел. Присоединили наш отряд
к Семьдесят третьему полку, чтобы легче было отступать; это мы проделали с
величайшей радостью. Но, чтоб догнать Семьдесят третий полк, нам пришлось целый
день маршировать.
