Балоун не сдержался и всхлипнул.
— Постыдился бы, — с презрением сказал
Швейк. — А ещё солдат!
— Да-а, если я не гожусь для войны! — захныкал
Балоун. — Обжора я, ненасытный я, это правда. А ведь всё потому, что
оторвали меня от привычной жизни. Это у нас в роду. Покойник отец в
Противинском трактире бился об заклад, что за один присест съест пятьдесят
сарделек да два каравая хлеба, и выиграл. А я раз поспорил, что съем четырёх
гусей и две миски кнедликов с капустой, и съел. Бывало, после обеда захочется
закусить. Схожу в чуланчик, отрежу себе кусок мяса, пошлю за жбаном пива и умну
килограмма два копчёного мяса. Служил у нас батрак Вомела, старый человек, так
он мне всегда внушал, чтобы я этим не гордился и не приучался к обжорству. Он,
мол, помнит, как дед рассказывал про одного обжору. Во время войны восемь лет
подряд не родился хлеб. Пекли тогда что-то из соломы и из льняного жмыха, а
когда в молоко могли накрошить немного творогу, — ведь хлеба-то не
было, — это считалось большим праздником. Обжора-мужик помер через неделю,
потому что его желудок к голоду был непривычен.
Балоун обратил печальный взор к небу.
— Но я верю, что господь бог хоть и наказует людей за
грехи, но всё же совсем их своей милостью не оставляет.
— Господь бог сотворил обжор, он о них и
позаботится, — заметил Швейк. — Один раз тебя уже связывали, а теперь
ты вполне заслужил передовые позиции. Когда я был денщиком господина
обер-лейтенанта, он во всём на меня полагался. Ему и в голову не приходило, что
я могу что-нибудь у него сожрать. Когда выдавали сверх пайка, он мне обычно
говорил: «Возьмите это себе, Швейк» или же: «Чего там, мне много не нужно.
Оставьте мне часть, а с остальным поступайте как знаете».
Когда мы жили в Праге, он меня посылал в ресторан за обедом.
Порции там были очень маленькие, так я, чтоб он ничего плохого не вообразил,
покупал ему на свои последние деньги ещё одну порцию, только бы он наелся
досыта! Но как-то он об этом дознался. Я приносил из ресторана меню, а он себе
выбирал. Однажды он выбрал фаршированного голубя. Когда мне дали половину
голубя, я решил, что господин обер-лейтенант может подумать, будто другая
половина съедена мной. Купил я ещё одну половину и принёс домой такую царскую
порцию, что господин обер-лейтенант Шеба, который в тот день искал, где бы ему
пообедать, и зашёл в гости к моему лейтенанту как раз в обеденное время, тоже
наелся. А когда наелся, то заявил: «Только не рассказывай мне, что это одна
порция. Нигде в мире ты не получишь по меню целого фаршированного голубя. Если
сегодня мне удастся стрельнуть деньги, то я пошлю за обедом в этот твой
ресторан. Сознайся, это двойная порция?» Господин обер-лейтенант попросил меня
подтвердить, что деньги были отпущены на одну порцию: ведь не знал же он, что в
этот день у него будут гости! Я подтвердил. «Вот видишь! — сказал мой
обер-лейтенант. — Но это ещё пустяки. Недавно Швейк принёс на обед две
гусиные ножки. Представь себе: лапша, говядина с сарделевой подливой, две
гусиные ножки, кнедликов и капусты прямо до потолка и, наконец, блинчики».
— Та-тта-тата! Чёрт подери! — облизывался Балоун.
Швейк продолжал:
— Это явилось камнем преткновения. Господин
обер-лейтенант Шеба на следующий же день послал своего долговязого денщика в наш
ресторан. Тот принёс ему на закуску маленькую кучку куриного пилава, ну словно
шестинедельный ребёнок накакал в пелёночку, — так, ложечки две. Тут
господин обер-лейтенант Шеба бросился на него: ты, мол, половину сам сожрал, а
тот знай твердит, что не виновен. Господин обер-лейтенант Шеба съездил ему по
морде и поставил в пример меня: он, мол, вот какие порции носит господину
обер-лейтенанту Лукашу. На другой день этот невинно избитый солдат снова пошёл
за обедом, расспросил обо мне в ресторане и рассказал всё своему господину, а
тот, в свою очередь, моему обер-лейтенанту. Сижу я вечером с газетой и читаю
сводки вражеских штабов с поля сражения. Вдруг входит мой обер-лейтенант, весь
бледный, и сразу ко мне — признавайся-де, сколько двойных порций купил в ресторане
за свой счёт; ему, мол, всё известно, и никакое запирательство мне не поможет.
Он, мол, давно знает, что я идиот, но что я к тому же ещё и сумасшедший — это
ему будто бы в голову не приходило. Я-де так его опозорил, что теперь у него
единственное желание застрелить меня, а потом себя. «Господин
обер-лейтенант, — объясняю я. — Когда вы меня принимали в денщики, то
в первый же день заявили, что все денщики воры и подлецы, а так как в этом
ресторане действительно давали очень маленькие порции, то вы и взаправду могли
подумать, что я такой же подлец, как и все, способный жрать вашу…»
— Господи милостивый! — прошептал Балоун, нагнулся
за чемоданчиком поручика Лукаша и скрылся с ним в глубине вагона.
— Потом поручик Лукаш, — продолжал Швейк, —
стал рыться во всех карманах, а когда это ни к чему не привело, он вынул из
жилетки серебряные часы и отдал их мне. Так растрогался! «Швейк, говорит, когда
я получу жалованье, составьте счёт, сколько я вам должен. А часы эти — мой
подарок. И в другой раз не будьте идиотом». Как-то раз нам пришлось очень туго,
и я отнёс часы в ломбард…
— Что вы там делаете, Балоун? — вдруг воскликнул
старший писарь Ванек.
Бедняга Балоун поперхнулся от неожиданности. Он уже успел
открыть чемоданчик поручика Лукаша и запихивал в рот его последнюю булочку.
* * *
Мимо станции, не останавливаясь, прошёл другой воинский
поезд, битком набитый «дейчмейстерами», которых отправляли на сербский фронт.
Они до сих пор не опомнились после восторженных проводов в Вене и без устали
орали:
Prinz Eugenius, der edle Ritter,
wollt` dem Kaiser wiedrum kriegen
Stadt und Festung Belegrad.
Er lies schlagen einen Brücken,
das man kunnt` hinüberrücken
mit der Armee wohl für die Stadt.
[187]
Какой-то капрал с залихватски закрученными усами облокотился
о плечи солдат, которые, сидя в дверях, болтали ногами, и высунулся из вагона.
Капрал дирижировал и неистово кричал:
Als der Brücken war geschlagen,
das man kunnt` mit Stuck und Wagen
frei passier'n den Donauflus,
bei Semlin schlug man das Lager
