Штаб телеграфировал, что Италия объявила войну
Австро-Венгрии. Ещё в Бруке-на-Лейте в Офицерском собрании во время сытных
обедов и ужинов с полным ртом говорили о странном поведении Италии, однако
никто не ожидал, что исполнятся пророческие слова идиота Биглера, который
как-то за ужином оттолкнул тарелку с макаронами и заявил: «Этого-то я вдоволь
наемся у врат Вероны».
Капитан Сагнер, изучив полученную из бригады инструкцию,
приказал трубить тревогу.
Когда все солдаты маршевого батальона были собраны, их
построили в каре, и капитан Сагнер необычайно торжественно прочитал солдатам
переданный ему по телеграфу приказ:
— «Итальянский король, влекомый алчностью, совершил акт
неслыханного предательства, забыв о своих братских обязательствах, которыми он
был связан как союзник нашей державы. С самого начала войны, в которой он, как
союзник, должен был стать бок о бок с нашими мужественными войсками, изменник —
итальянский король — играл роль замаскированного предателя, занимаясь
двурушничеством, ведя тайные переговоры с нашими врагами. Это предательство
завершилось в ночь с двадцать второго на двадцать третье мая, когда он объявил
войну нашей монархии. Наш верховный главнокомандующий выражает уверенность, что
наша мужественная и славная армия ответит на постыдное предательство коварного
врага таким сокрушительным ударом, что предатель поймёт, что, позорно и коварно
начав войну, он погубил самого себя. Мы твёрдо верим, что с божьей помощью
скоро наступит день, когда итальянские равнины опять увидят победителя при
Санта-Лючии, Виченце, Новаре, Кустоцце. Мы хотим, мы должны победить, и мы,
несомненно, победим!»
Потом последовало обычное «dreimal hoch»,
[223]
и приунывшее воинство село в поезд. Вместо ста пятидесяти граммов швейцарского
сыра на голову солдатам свалилась война с Италией.
* * *
В вагоне, где сидели Швейк, старший писарь Ванек, телефонист
Ходоунский, Балоун и повар Юрайда, завязался интересный разговор о вступлении
Италии в войну.
— Подобный же случай произошёл в Праге на Таборской
улице, — начал Швейк. — Там жил купец Горжейший. Неподалёку от него,
напротив, в своей лавчонке хозяйничал купец Пошмоурный. Между ними держал
мелочную лавочку Гавласа.
Так вот, купцу Горжейшему как-то взбрело в голову
объединиться с лавочником Гавласой против купца Пошмоурного, и он начал вести
переговоры с Гавласой о том, как бы им объединить обе лавки под одной фирмой
«Горжейший и Гавласа». Но лавочник Гавласа пошёл к купцу Пошмоурному да и
рассказал ему, что Горжейший даёт тысячу двести крон за его лавчонку и
предлагает войти с ним в компанию. Но если Пошмоурный даст ему тысячу
восемьсот, то он предпочтёт заключить союз с ним против Горжейшего.
Договорились. Однако Гавласа, предав Горжейшего, всё время тёрся около него и
делал вид, будто он его ближайший друг, а когда заходила речь о совместном
ведении дел, отвечал: «Да-да, скоро, скоро. Я только жду, когда вернутся жильцы
с дач». Ну, а когда жильцы вернулись, то уже действительно всё было готово для
совместной работы, как он и обещал Горжейшему. Вот раз утром пошёл Горжейший
открывать свою лавку и видит над лавкой своего конкурента большую вывеску, а на
ней большущими буквами выведено название фирмы «Пошмоурный и Гавласа».
— У нас, — вмешался глуповатый Балоун, — тоже
был такой случай. Хотел я в соседней деревне купить тёлку, уже договорился, а
вотицкий мясник возьми и перехвати её у меня под самым носом.
— Раз опять новая война, — продолжал Швейк, —
раз у нас теперь одним врагом больше, раз открылся новый фронт, то боеприпасы
придётся экономить. Чем больше в семье детей, тем больше требуется розог,
говорил, бывало, дедушка Хованец из Мотоле, который за небольшое вознаграждение
сёк соседских детей.
— Я боюсь только, — высказал свои опасения Балоун,
задрожав всем телом, — что из-за этой самой Италии нам пайки сократят.
Старший писарь Ванек задумался и серьёзно ответил:
— Всё может быть, ибо теперь, несомненно, наша победа
несколько отдалится.
— Эх, нам бы нового Радецкого, — сказал
Швейк. — Вот кто был знаком с тамошним краем! Уж он знал, где у итальянцев
слабое место, что нужно штурмовать и с какой стороны. Оно ведь не легко —
куда-нибудь влезть. Влезть-то сумеет каждый, но вылезть — в этом и заключается
настоящее военное искусство. Когда человек куда-нибудь лезет, он должен знать,
что вокруг происходит, чтобы не сесть в лужу, называемую катастрофой. Раз в
нашем доме, ещё на старой квартире, на чердаке поймали вора. Но он, подлец,
когда лез, то заметил, что каменщики ремонтируют большой фонарь над лестничной
клеткой. Так он вырвался у них из рук, заколол швейцариху и спустился по лесам
в этот фонарь, а оттуда уже и не выбрался. Но наш отец родной, Радецкий, знал в
Италии «каждую стёжку», его никто не мог поймать. В одной книжке описывается,
как он удрал из Санта-Лючии и итальянцы удирали тоже. Радецкий только на другой
день открыл, что, собственно, победил он потому, что итальянцев и в полевой
бинокль не видать было. Тогда он вернулся и занял оставленную Санта-Лючию.
После этого ему присвоили звание фельдмаршала.
— Нечего и говорить, прекрасная страна, — вступил
в разговор повар Юрайда. — Я был раз в Венеции и знаю, что итальянец
каждого называет свиньёй. Когда он рассердится, всё у него «рогсо maledetto».
[224]
И папа римский у него «рогсо»,
[225]
и
«madonna mia è porca, papa è рогсо».
[226]
Старший писарь Ванек, напротив, отозвался об Италии с
большой симпатией. В Кралупах в своей аптекарской лавке он готовил лимонные
сиропы, — это делается из гнилых лимонов, а самые дешёвые и самые гнилые
лимоны он всегда покупал в Италии. Теперь конец поставкам лимонов из Италии в
Кралупы. Нет сомнения, война с Италией принесёт много сюрпризов, так как
Австрия постарается отомстить Италии.
— Легко сказать, отомстить! — с улыбкой возразил
Швейк. — Иной думает, что отомстит, а в конце концов страдает тот, кого он
выбрал орудием своей мести. Когда я несколько лет назад жил на Виноградах, там
в первом этаже жил швейцар, а у него снимал комнату мелкий чиновничек из
какого-то банка. Этот чиновничек всегда ходил в пивную на Крамериевой улице и
как-то поругался с одним господином. У того господина на Виноградах была
лаборатория по анализу мочи. Он говорил и думал только о моче, постоянно носил
с собой бутылочки с мочой и каждому совал их под нос, чтобы каждый помочился и
тоже дал ему свою мочу на исследование. От анализа, дескать, зависит счастье
человека и его семьи. Притом это дёшево: всего шесть крон. Все, кто ходил в
пивную, а также хозяин и хозяйка пивной дали на анализ свою мочу. Только этот
чиновничек упорствовал, хотя господин всякий раз, когда он шёл в писсуар, лез
за ним туда и озабоченно говорил: «Не знаю, не знаю, пан Скорковский, но что-то
ваша моча мне не нравится. Помочитесь, пока не поздно, в бутылочку!» В конце
концов уговорил. Обошлось это чиновничку в шесть крон. И насолил же ему этот
господин своим анализом! Впрочем, другим тоже, не исключая и хозяина пивной,
которому он подрывал торговлю. Ведь каждый анализ он сопровождал заключением,
что это очень серьёзный случай в его практике, что никому из них пить ничего
нельзя, кроме воды, курить нельзя, жениться нельзя, а есть можно только овощи.
Так вот, этот чиновничек, как и все остальные, страшно на него разозлился и
выбрал орудием мести швейцара, зная, что это человек жестокий. Как-то раз он и
говорит господину, исследовавшему мочу, что швейцар с некоторых пор чувствует
себя нездоровым и просит завтра утром к семи часам прийти к нему за мочой. Тот
пошёл. Швейцар ещё спал. Этот господин разбудил его и любезно сказал: «Моё
почтение, пан Малёк, с добрым утром! Вот вам бутылочка, извольте помочиться.
Мне с вас следует получить шесть крон». Тут такое началось!.. Хоть святых выноси!
Швейцар выскочил из постели в одних подштанниках, да как схватит этого
господина за горло, да как швырнёт его в шкаф! Тот влетел туда и застрял.
Швейцар вытащил его, схватил арапник и в одних подштанниках погнался за ним
вниз по Челаковской улице, а тот визжать, словно пёс, которому на хвост
наступили. На Гавличковой улице пан Малёк вскочил в трамвай. Швейцара схватил
полицейский, он подрался и с полицейским. А так как швейцар был в одних
подштанниках и всё у него вылезало, то за оскорбление общественной нравственности
его кинули в корзину и повезли в полицию, а он и из корзины ревел, как тур:
«Мерзавцы, я вам покажу, как исследовать мою мочу!» Ему дали шесть месяцев за
насилие, совершённое в общественном месте, и за оскорбление полиции, но после
оглашения приговора он допустил оскорбление царствующего дома. Может быть,
сидит, бедняга, и по сей день. Вот почему я и говорю: «Когда кому-нибудь
мстишь, то от этого страдает невинный».
