Швейку также предложили кофе, но он отказался и сказал
Балоуну:
— Из штаба армии получен приказ: денщика, укравшего у
своего офицера молочные или кофейные консервы, вешать без промедления в
двадцать четыре часа. Передаю это по приказанию обер-лейтенанта, который велел
тебе немедленно явиться к нему с кофе.
Перепуганный Балоун вырвал у телеграфиста Ходоунского кофе,
который только что сам ему налил, поставил подогреть, прибавил
консервированного молока и помчался с кофе к штабному вагону.
Вытаращив глаза, Балоун подал кофе поручику Лукашу, и тут у
него мелькнула мысль, что поручик по его глазам видит, как он хозяйничал с
консервами.
— Я задержался, — начал он, заикаясь, —
потому что не мог сразу открыть.
— Может быть, ты пролил консервированное молоко,
а? — пытал его поручик Лукаш, пробуя кофе. — А может, ты его лопал,
как суп, ложками? Знаешь, что тебя ждёт?
Балоун вздохнул и завопил:
— Господин лейтенант, осмелюсь доложить, у меня трое
детей!
— Смотри, Балоун, ещё раз предостерегаю, погубит тебя
твоя прожорливость. Тебе Швейк ничего не говорил?
— Меня могут повесить в двадцать четыре часа, —
ответил Балоун трясясь всем телом.
— Да не дрожи ты так, дурачина, — улыбаясь, сказал
поручик Лукаш, — и исправься. Не будь такой обжорой и скажи Швейку, чтобы
он поискал на вокзале или где-нибудь поблизости чего-нибудь вкусного. Дай ему
эту десятку. Тебя не пошлю. Ты пойдёшь разве только тогда, когда нажрёшься до
отвала. Ты ещё не сожрал мои сардины? Не сожрал, говоришь? Принеси и покажи
мне.
Балоун передал Швейку, что обер-лейтенант посылает ему
десятку, чтобы он, Швейк, разыскал на вокзале чего-нибудь вкусного. Вздыхая,
Балоун вынул из чемоданчика поручика коробку сардинок и с тяжёлым сердцем понёс
её на осмотр к поручику.
Он-то, несчастный, тешил себя надеждой, что поручик Лукаш
забыл об этих сардинах, а теперь — всему конец! Поручик оставит их у себя в
вагоне, и он, Балоун, лишится их. Балоун почувствовал себя обворованным.
— Вот, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, ваши
сардинки, — сказал он с горечью, отдавая коробку владельцу. —
Прикажете открыть?
— Хорошо, Балоун, открывать не надо, отнеси обратно. Я
только хотел проверить, не заглянул ли ты в коробку. Когда ты принёс кофе, мне
показалось, что у тебя губы лоснятся, как от прованского масла. Швейк уже
пошёл?
— Так точно, господин обер-лейтенант, уже
отправился, — ответил, сияя, Балоун. — Швейк сказал, что господин
обер-лейтенант будут довольны и что господину обер-лейтенанту все будут
завидовать. Он пошёл куда-то с вокзала и сказал, что знает одно место, за
Ракошпалотой. Если же поезд уйдёт без него, он примкнёт к автоколонне и догонит
нас на автомобиле. О нём, мол, беспокоиться нечего, он прекрасно знает свои
обязанности. Ничего страшного не случится, даже если придётся на собственный
счёт нанять извозчика и ехать следом за эшелоном до самой Галиции: потом всё
можно вычесть из жалованья. Пусть господин обер-лейтенант ни в коем случае не
беспокоится о нём!
— Ну, убирайся, — грустно сказал поручик Лукаш.
Из комендатуры сообщили, что поезд отправится только в два
пополудни в направлении Геделле — Асод и что на вокзале офицерам выдают по
два литра красного вина и по бутылке коньяку. Рассказывали, будто найдена
какая-то посылка для Красного Креста. Как бы там ни было, но посылка эта
казалась даром небес, и в штабном вагоне развеселились. Коньяк был «три
звёздочки», а вино — марки «Гумпольдскирхен». Один только поручик Лукаш был не
в духе. Прошёл час, а Швейк всё ещё не возвращался. Потом прошло ещё полчаса.
Из дверей комендатуры вокзала показалась странная процессия, направлявшаяся к
штабному вагону. Впереди шагал Швейк, самозабвенно и торжественно, как первые
христиане-мученики, когда их вели на арену.
По обеим сторонам шли венгерские гонведы с примкнутыми
штыками, на левом фланге — взводный из комендатуры вокзала, а за ними какая-то
женщина в красной сборчатой юбке и мужчина в коротких сапогах, в круглой шляпе,
с подбитым глазом. В руках он держал живую, испуганно кудахтавшую курицу.
Все они полезли было в штабной вагон, но взводный
по-венгерски заорал мужчине с курицей и его жене, чтобы они остались внизу.
Увидев поручика Лукаша, Швейк стал многозначительно
подмигивать ему.
Взводный хотел поговорить с командиром одиннадцатой маршевой
роты. Поручик Лукаш взял у него бумагу со штампом из комендатуры станции и,
бледнея, прочёл:
«Командиру одиннадцатой маршевой роты М-ского маршевого
батальона Девяносто первого пехотного полка к дальнейшему исполнению.
Сим препровождается пехотинец Швейк Йозеф, согласно его
показаниям, ординарец той же маршевой роты М-ского маршевого батальона Девяносто
первого пехотного полка, задержанный по обвинению в ограблении супругов Иштван,
проживающих в Ишатарче, в районе комендатуры вокзала. Основание: пехотинец
Швейк Йозеф украл курицу, принадлежащую супругам Иштван, когда та бегала в
Ишатарче за домом Иштван-супругов (в оригинале было блестяще образовано новое
немецкое слово «Istvangatten»
[245]
), и был пойман владельцем
курицы, который хотел её у него отобрать. Вышепоименованный Швейк оказал
сопротивление, ударив хозяина курицы Иштвана в правый глаз, а посему и был
схвачен призванным патрулём и отправлен в свою часть. Курица возвращена
владельцу».
Подпись дежурного офицера.
Когда поручик Лукаш давал расписку в принятии Швейка, у него
тряслись колени. Швейк стоял близко и видел, что поручик Лукаш забыл приписать
дату.
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, —
произнёс Швейк, — сегодня двадцать четвёртое. Вчера было двадцать третье
мая, вчера нам Италия объявила войну. Я сейчас был на окраине города, так там
об этом только и говорят.
Гонведы со взводным ушли, и внизу остались только супруги
Иштван, которые всё время делали попытки влезть в вагон.
— Если, господин обер-лейтенант, у вас при себе имеется
пятёрка, мы бы могли эту курицу купить. Он, злодей, хочет за неё пятнадцать
золотых, включая сюда и десятку за свой синяк под глазом, — повествовал
Швейк, — но думаю, господин обер-лейтенант, что десять золотых за
идиотский фонарь под глазом будет многовато. В трактире «Старая дама» токарю
Матвею за двадцать золотых кирпичом своротили нижнюю челюсть и вышибли шесть
зубов, а тогда деньги были дороже, чем нынче. Сам Вольшлегер вешает за четыре
золотых. Иди сюда, — кивнул Швейк мужчине с подбитым глазом и с
курицей, — а ты, старуха, останься там.
