Мужчина вошёл в вагон.
— Он немножко говорит по-немецки, — сообщил
Швейк, — понимает все ругательства и сам вполне прилично может обложить
по-немецки.
— Also, zehn Gulden, — обратился он к
мужчине. — Fünf Gulden Henne, fünf Auge. Öt forint, —
видишь, кукареку: öt forint kukuk, igen.
[246]
Здесь
штабной вагон, понимаешь, жулик? Давай сюда курицу!
Сунув ошеломлённому мужику десятку, он забрал курицу,
свернул ей шею и мигом вытолкал крестьянина из вагона. Потом дружески пожал ему
руку и сказал:
— Jó napot, barátom, adieu,
[247]
катись к своей бабе, не то я скину тебя вниз.
— Вот видите, господин обер-лейтенант, всё можно
уладить. — успокоил Швейк поручика Лукаша. — Лучше всего, когда дело
обходится без скандала, без особых церемоний. Теперь мы с Балоуном сварим вам
такой куриный бульон, что в Трансильвании пахнуть будет.
Поручик Лукаш не выдержал, вырвал у Швейка из рук
злополучную курицу, бросил её на пол и заорал:
— Знаете, Швейк, чего заслуживает солдат, который во
время войны грабит мирное население?
— Почётную смерть от пороха и свинца, —
торжественно ответил Швейк.
— Но вы, Швейк, заслуживаете петли, ибо вы первый
начали грабить. Вы, вы!.. Я просто не знаю, как вас назвать, вы забыли о
присяге. У меня голова идёт кругом!
Швейк вопросительно посмотрел на поручика Лукаша и быстро
отозвался:
— Осмелюсь доложить, я не забыл о присяге, которую мы,
военные, должны выполнять. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я
торжественно присягал светлейшему князю и государю Францу-Иосифу Первому в том,
что буду служить ему верой и правдой, а также генералов его величества и своих
начальников буду слушаться, уважать и охранять, их распоряжения и приказания
всегда точно выполнять; против всякого неприятеля, кто бы он ни был, где только
этого потребует его императорское и королевское величество: на воде, под водой,
на земле, в воздухе, в каждый час дня и ночи, во время боя, нападения, борьбы и
других всевозможных случаев, везде и всюду…
Швейк поднял курицу с пола и продолжал, выпрямившись и глядя
прямо в глаза поручику Лукашу:
— …всегда и во всякое время сражаться храбро и
мужественно; свие войско, свои полки, знамёна и пушки никогда не оставлять, с
неприятелем никогда ни в какие соглашения не вступать, всегда вести себя так,
как того требуют военные законы и как надлежит вести себя доблестному солдату.
Честно я буду жить, с честью и умру, и да поможет мне в этом бог. Аминь. А эту
курицу, осмелюсь доложить, я не украл, я никого не ограбил и держал себя, помня
о присяге, вполне прилично.
— Бросишь ты эту курицу или нет, скотина? —
взвился поручик Лукаш, ударив Швейка протоколом по руке, в которой тот держал
покойницу. — Взгляни на этот протокол. Видишь, чёрным по белому: «Сим
препровождается пехотинец Швейк Йозеф, согласно его показаниям, ординарец той же
маршевой роты… по обвинению в ограблении…» И теперь ты, мародёр, гадина, будешь
мне ещё говорить… Нет, я тебя когда-нибудь убью! Понимаешь? Ну, отвечай, идиот,
разбойник, как тебя угораздило?
— Осмелюсь доложить, — вежливо ответил
Швейк, — здесь просто какое-то недоразумение. Когда мне передали ваше
приказание раздобыть или купить чего-нибудь повкуснее, я стал обдумывать, что
бы такое достать. За вокзалом не было ничего, кроме конской колбасы и сушёной
ослятины. Я, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, всё как следует
взвесил. На фронте надо иметь что-нибудь очень питательное, — тогда легче
переносятся военные невзгоды. Мне хотелось доставить вам горизонтальную радость.
Задумал я, господин обер-лейтенант, сварить вам куриный суп.
— Куриный суп! — повторил за ним поручик, хватаясь
за голову.
— Так точно, господин обер-лейтенант, куриный суп. Я
купил луку и пятьдесят граммов вермишели. Вот всё здесь. В этом кармане лук, в
этом — вермишель. Соль и перец имеются у нас, в канцелярии. Оставалось купить
только курицу. Пошёл я, значит, за вокзал в Ишатарчу. Это, собственно, деревня,
на город даже и не похожа, хоть на первой улице и висит дощечка с надписью:
«Город Ишатарча». Прошёл я одну улицу с палисадниками, вторую, третью,
четвёртую, пятую, шестую, седьмую, восьмую, девятую, десятую, одиннадцатую,
пока не дошёл до конца тринадцатой улицы, где за последним домиком уже
начинались луга. Здесь бродили куры. Я подошёл к ним и выбрал самую большую и
самую тяжёлую. Извольте посмотреть на неё, господин обер-лейтенант, одно сало,
и осматривать не надо, сразу, с первого взгляда видно, что ей как следует
подсыпали зерна. Беру я её у всех на виду, они мне что-то кричат по-венгерски,
а я держу её за ноги и спрашиваю по-чешски и по-немецки, кому принадлежит эта
курица, хочу, мол, её купить. Вдруг в эту самую минуту из крайнего домика
выбегают мужик с бабой. Мужик начал меня ругать сначала по-венгерски, а потом
по-немецки, — я-де у него средь белого дня украл курицу. Я сказал, чтобы
он на меня не кричал, что меня послали купить курицу, — словом, разъяснил,
как обстоит дело. А курица, которую я держал за ноги, вдруг стала махать
крыльями и хотела улететь, а так как я держал её некрепко, она вырвалась из рук
и собиралась сесть на нос своему хозяину. Ну, а он принялся орать, будто я
хватил его курицей по морде. А женщина всё время что-то лопотала и звала: «Цып,
цып, цып!»
Тут какие-то идиоты, ни в чём не разобравшись, привели
патруль гонведов, и я сам предложил им пойти на вокзал в комендантское
управление, чтобы там моя невинность всплыла, как масло на поверхность воды. Но
с господином лейтенантом, который там дежурил, нельзя было договориться, даже
когда я попросил его узнать у вас, правда ли, что вы послали меня купить
чего-нибудь повкуснее. Он ещё обругал меня, приказал держать язык за зубами,
так как, мол, и без разговоров по моим глазам видно, что меня ждёт крепкий сук
и хорошая верёвка. Он, по-видимому, был в очень плохом настроении, раз уж дошёл
до того, что сгоряча выпалил: такая, мол, толстая морда может быть только у
солдата, занимающегося грабежом и воровством. На станцию, мол, поступает много
жалоб. Вот третьего дня тоже где-то неподалёку пропал индюк. А когда я ему
напомнил, что третьего дня мы ещё были в Рабе, он ответил, что такие отговорки
на него не действуют. Послали меня к вам. Да, там ещё на меня раскричался
какой-то ефрейтор, которого я сперва не заметил: не знаю, дескать, я, что ли,
кто передо мною стоит? Я ответил, что стоит ефрейтор, и если бы его перевели в
команду егерей, то он был бы начальником патруля, а в артиллерии —
обер-канониром.
