Подпоручик Дуб просипел только:
— Чтобы духу вашего не было! Чтобы я вас здесь больше
не видел!
— Слушаюсь, господин лейтенант. — И Швейк пошёл к
другим вагонам. Если бы подпоручик Дуб слышал всё, что сказал Швейк, он вышел
бы из себя, хотя это было совершенно невинное библейское изречение: «Вмале и
узрите мя и паки вмале и не узрите мя».
Подпоручик был настолько глуп, что после ухода Швейка снова
обратил внимание солдат на подбитый австрийский аэроплан, на металлическом
колесе которого чётко было обозначено: «Wiener-Neustadt».
[259]
— Этот русский самолёт мы сбили под Львовом, —
твердил он.
Эти слова услышал проходивший мимо поручик Лукаш. Он
приблизился к толпе и во всеуслышание добавил:
— При этом оба русских лётчика сгорели.
И, не говоря ни слова, двинулся дальше, обругав про себя
подпоручики Дуба ослом.
Миновав несколько вагонов, Лукаш увидел Швейка и попытался
избежать встречи с ним, так как по лицу Швейка было видно, что у него многое
накопилось на душе и он горит желанием обо всём доложить своему начальству.
Швейк направлялся прямо к нему.
— Ich melde gehorsam, Kompanieordonanz
[260]
Швейк просит дальнейших распоряжений. Осмелюсь доложить, господин
обер-лейтенант, я уже искал вас в штабном вагоне…
— Послушайте. Швейк, — резко и зло обрушился на
подчинённого поручик Лукаш. — Знаете, кто вы такой? Вы что, уже забыли,
как я вас назвал?
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, этого
забыть нельзя. Я не какой-нибудь вольноопределяющийся Железный. Это ещё задолго
до войны случилось, находились мы в Карпинских казармах. Был тогда у нас
полковник то ли Флидлер фон Бумеранг, то ли другой какой «ранг».
Поручик Лукаш невольно усмехнулся этому «ранг», а Швейк
рассказывал дальше:
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, наш
полковник ростом был вдвое ниже вас, носил баки, как князь Лобковиц, —
словом, вылитая обезьяна. Как рассердится, так прыгает выше своего роста. Мы
прозвали его «резиновый дедушка». Это произошло как раз перед первым мая. Мы
находились в полной боевой готовности. Накануне вечером во дворе он обратился к
нам с большой речью и сказал, что завтра мы все останемся в казармах и отлучаться
никуда не будем, чтобы в случае надобности по высочайшему приказанию
перестрелять всю социалистическую банду. Поэтому тот, кто опоздает и сегодня не
вернётся в казармы, а воротится только на другой день, есть предатель, ибо
пьяный не может попасть в человека да ещё, пожалуй, начнёт палить в воздух. Ну,
вольноопределяющийся Железный пришёл в казармы и говорит: «Резиновый дедушка» в
самом деле не глупо придумал. Ведь это абсолютно правильно. Если завтра никого
не пустят в казармы, так лучше вообще не приходить», — и осмелюсь доложить
вам, господин обер-лейтенант, исполнил это, как пить дать!
Ну, а полковник Флидлер, царство ему небесное, такая был
бестия! Весь следующий день он рыскал по Праге и вынюхивал, не отважился ли кто
вылезти из казармы, и неподалёку от Прашной браны прямо-таки наткнулся на
Железного и тут же на него набросился: «Я тебе сатам, я тебе научу, я тебе
покашу кузькину мать!» Наговорил ему всякой всячины и загрёб с собою в казармы,
а по дороге наболтал ему разных гадостей с три короба, угрожал всячески и всё
спрашивал фамилию: «Шелесный, ты проиграль, я рад, что тебе поймаль, я тебе
покашу «den ersten Mai»,
[261]
Шелесный, Шелесный, ти тепер
мой, я тебе запереть, крепко запереть!» Железному всё равно терять было нечего,
и он, когда они проходили по Поржичи* мимо Розваржила*, шмыгнул в ворота и
скрылся через проходной двор, лишив тем самым «резинового дедушку» удовольствия
посадить его под арест. Полковник так рассвирепел, что-в гневе снова забыл
фамилию преступника и всё перепутал. Пришёл он в казармы и начал подскакивать
до потолка (потолок был низкий). Дежурный по батальону очень удивлялся, почему
это «дедушка» ни с того ни с сего заговорил на ломаном чешском языке, а тот знай
кричит: «Метный запереть!», «Метный не запереть!», «Сфинцовый запереть!»,
«Олофьянный запереть!» Вот тут-то и начались страдания «дедушки». Он каждый
день расспрашивал, не поймали ли Медного, Свинцового, Оловянного. Он приказал
выстроить весь полк, но Железного, об истории которого все знали, уже перевели
в госпиталь — он по профессии был зубным техником. На этом вроде всё
закончилось. Но однажды кому-то из нашего полка посчастливилось проткнуть в
трактире «У Буцеков» драгуна, который волочился за его девчонкой.
Ну, так выстроили нас в каре. Должны были выйти все до
одного, даже лежавшие в больнице. Тяжелобольных выводили под руки. Делать
нечего, — Железному тоже пришлось идти. На дворе нам прочли приказ по
полку, примерно в таком смысле, что драгуны тоже солдаты и колоть их
воспрещается, так как они наши соратники. Какой-то вольноопределяющийся
переводил приказ, полковник озирался по сторонам, словно тигр. Сначала он
прошёлся перед фронтом, потом обошёл каре и вдруг узнал Железного. Тот был в
сажень ростом, так что, господин обер-лейтенант, очень было комично, когда
полковник выволок его на середину. Вольноопределяющийся сразу умолк, а
полковник наш ну подскакивать перед Железным, вроде как пёс перед кобылой, ну
орать: «Ты мне не уйти, ты мне никуда не уйти, не удрать, ты опять говорить,
что Шелесный, а я всё говориль Метный, Олофьянный, Сфинцовый. Он Шелесный,
подзаборник, а он Шелесный, я тебе научиль, Сфинцовый, Олофьянный, Метный, ты
Mistvieh, du Schwein,
[262]
ты Шелесный». Потом закатил ему
месяц гауптвахты. А недели через две разболелись у полковника зубы, и тут он
вспомнил, что Железный — зубной техник. Приказал он привести его в госпиталь и
велел вырвать себе зуб. Железный дёргал зуб с полчаса, так что «дедушку» раза
три водой отливали, но зато он стал кротким и простил Железному оставшиеся две
недели. Вот оно как получается, господин обер-лейтенант, когда начальник
забудет фамилию своего подчинённого. А подчинённый никогда не смеет забывать
фамилии своего начальника, как нам говаривал тот самый господин полковник. И мы
долгие годы будем помнить, что когда-то у нас был полковник Флидлер… Не очень я
надоел вам, господин обер-лейтенант?
— Знаете, Швейк, — ответил поручик Лукаш, —
чем чаще я вас слушаю, тем более убеждаюсь, что вы не уважаете своих
начальников. Солдат и много лет спустя должен говорить о своих начальниках
только хорошее.
Видно было, что этот разговор поручика Лукаша начинает
забавлять.
