— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, —
как бы оправдываясь, перебил его Швейк, — ведь он, господин полковник
Флидлер, давно умер, но если вы, господин обер-лейтенант, желаете, — я
буду говорить о нём только самое хорошее. Он, господин обер-лейтенант, был для
солдат ангел во плоти. Такой добрый, прямо что твой святой Мартин, который
раздавал гусей бедным и голодным. Он мог поделиться своим офицерским обедом с
первым встречным солдатом, а когда нам всем приелись кнедлики с повидлом, дал
распоряжение приготовить к обеду свинину с тушёной картошкой. Но по-настоящему
он показал свою доброту во время манёвров. Когда мы пришли в Нижние Краловицы,
он приказал за его счёт выпить всё пиво в нижнекраловицком пивоваренном заводе.
На свои именины и дни рождения полковник разрешал на весь полк готовить зайцев
в сметане с сухарными кнедликами. Он был так добр к своим солдатам, что как-то
раз, господин обер-лейтенант…
Поручик Лукаш нежно потрепал Швейка за ухо и дружелюбно
сказал:
— Ну уж ладно, иди, каналья, оставь его!
— Zum Befehl, Herr Oberleutnant
[263]
—
Швейк направился к своему вагону. В это время у одного из вагонов эшелона, где
были заперты телефонные аппараты и провода, разыгралась следующая сцена.
Там, по приказанию капитана Сагнера, стоял часовой, так как
всё должно было быть по-фронтовому. Приняв во внимание ценность телефонных
аппаратов и проводов, по обе стороны вагонов расставили часовых и сообщили им
пароль и отзыв.
В тот день пароль был «Карре»,
[264]
а отзыв
«Хатван». Часовой, стоявший у вагона с телефонными аппаратами, поляк из
Колотый, по странной случайности, попал в Девяносто первый полк*.
Ясно, что он не имел никакого представления о «Карре». Но
так как у него обнаруживались всё же кое-какие способности к мнемотехнике, он
запомнил, что начинается это слово с «к». Когда дежурный по батальону
подпоручик Дуб спросил у него пароль, он невозмутимо ответил «Kaffee». Это было
вполне естественно, ибо поляк из Коломыи до сих пор не мог забыть об утреннем и
вечернем кофе в брукском лагере.
Когда поляк ещё раз прокричал своё «Kaffee», а подпоручик
Дуб шёл всё прямо на него, то поляк-часовой, помня о своей присяге и о том, что
стоит на посту, угрожающе закричал: «Halt!» Когда же подпоручик Дуб сделал по
направлению к нему ещё два шага и снова потребовал от него пароль, он наставил
на него ружьё и, не зная как следует немецкого языка, заорал на смешанном
польско-немецком языке: «Бенже шайсн, бенже шайсн».
[265]
Подпоручик Дуб понял и начал пятиться назад, крича:
— Wachkommandant! Wachkommandant!
[266]
Появился взводный Елинек, разводящий у часового-поляка, и
спросил у него пароль, потом то же сделал подпоручик Дуб. Отчаявшийся поляк из
Коломыи на все вопросы кричал «Kaffee! Kaffee!», да так громко, что слышно было
по всему вокзалу.
Из вагонов уже выскакивали солдаты с котелками, началась
паника, которая кончилась тем, что разоружённого честного солдата отвели в арестантский
вагон.
Подпоручик Дуб имел определённое подозрение на Швейка. Швейк
первым вылез с котелком — он это видел. Дуб дал бы голову на отсечение, что
слышал, как Швейк кричал:
— Вылезай с котелками! Вылезай с котелками!
После полуночи поезд двинулся по направлению Ладовце
— Требишов, где рано утром его приветствовал кружок ветеранов, принявший
этот маршевый батальон за маршевый батальон Четырнадцатого венгерского
гонведского полка, который проехал эту станцию ещё ночью. Не оставалось
никакого сомнения, что ветераны были пьяны. Своим рёвом: «Isten áld meg
a Királyt»
[267]
— они разбудили весь эшелон. Отдельные
солдаты, из наиболее сознательных, высунулись из вагонов и ответили им:
— Поцелуйте нас в задницу! Eljen!
[268]
Тут ветераны заорали так, что стёкла в окнах задрожали:
— Eljen! Eljen a Tizenegyedik regiment!
[269]
Через пять минут поезд шёл по направлению к Гуменне. Теперь
повсюду отчётливо были видны следы боёв, которые велись во время наступления
русских, стремившихся пробиться к долине Тисы. Далеко тянулись наспех вырытые
окопы; там и сям виднелись сожжённые крестьянские усадьбы, а рядом с ними —
наскоро сколоченные домишки, которые указывали, что хозяева вернулись.
К полудню поезд подошёл к станции Гуменне. Здесь явственно
были видны следы боя. Начались приготовления к обеду. Тут солдаты своими
глазами увидели и убедились, как жестоко после ухода русских обращаются власти
с местным населением, которому русские были близки по языку и религии.
На перроне, окружённая венгерскими жандармами, стояла группа
арестованных угрорусов. Среди них было несколько православных священников,
учителей и крестьян из разных округов. Руки у них были связаны за спиной
верёвками, а сами они были попарно привязаны друг к другу. Носы у большинства
были разбиты, а на головах вздулись шишки, которыми наградили их жандармы во
время ареста.
Поодаль венгерский жандарм забавлялся с православным
священником. Он привязал к его левой ноге верёвку, другой конец которой держал
в руке, и, угрожая прикладом, заставлял несчастного танцевать чардаш. Время от
времени жандарм дёргал верёвку, и священник падал. Так как руки у него были
связаны за спиной, он не мог встать и делал отчаянные попытки перевернуться на
спину, чтобы таким образом подняться. Жандарм хохотал от души, до слёз. Когда
священнику удавалось приподняться, жандарм снова дёргал за верёвку, и бедняга
снова валился на землю.
Конец этому развлечению положил жандармский офицер, который
приказал до прибытия поезда отвести арестованных на вокзал, в пустой сарай,
чтобы никто не видел, как их избивают.
Этот эпизод послужил поводом для крупного разговора в
штабном вагоне, и, нужно отдать справедливость, большинство офицеров осудило
такую жестокость.
— Если они действительно предатели, — считал
прапорщик Краус, — то их следует повесить, но не истязать.
Подпоручик Дуб, наоборот, полностью одобрил подобное
поведение. Он связал это с сараевским покушением и объяснил всё тем, что
венгерские жандармы со станции Гуменне мстят за смерть эрцгерцога
Франца-Фердинанда и его супруги. Пытаясь как-то обосновать своё утверждение, он
заявил, что ещё до войны в июньском номере журнала «Четырёхлистник»,
издаваемого Шимачеком, ему пришлось читать о покушении на эрцгерцога. Там
писали, что беспримерным сараевским злодеянием людям был нанесён удар в самое
сердце. Удар этот тем более жесток и болезнен, что преступление лишило жизни не
только представителя исполнительной власти государства, но также его верную и
горячо любимую супругу. Уничтожением этих двух жизней была разрушена
счастливая, достойная подражания семья, а их всеми любимые дети остались
сиротами.
