Подпоручик Дуб не сказал ни слова и, качая головой, в
растерянности ушёл, но тут же опять вернулся от штабного вагона и крикнул
Швейку:
— Запомните вы все! Придёт время, наплачетесь вы у
меня!
На большее его не хватило, и он ушёл в штабной вагон, где
капитан Сагнер как раз допрашивал одного несчастного солдата двенадцатой роты,
которого привёл фельдфебель Стрнад. Солдат уже теперь принимал меры, чтобы
обезопасить себя в окопах, и откуда-то со станции притащил обитую жестью дверку
свиного хлева.
Теперь он стоял, вытаращив со страху глаза, и оправдывался
тем, что хотел взять с собой дверку в качестве прикрытия от шрапнели, чтобы
быть в безопасности.
Воспользовавшись случаем, подпоручик Дуб разразился
проповедью о том, как должен вести себя солдат, в чём состоят его обязанности
по отношению к отечеству и монарху, являющемуся верховным главнокомандующим и
высшим военным повелителем. Если в батальоне завелись подобные элементы, их
следует искоренить, наказать и заключить в тюрьму. Эта болтовня была настолько
безвкусной, что капитан похлопал провинившегося по плечу и сказал ему:
— Если у вас в мыслях не было ничего худого, то в
дальнейшем не повторяйте этого. Ведь это глупость. Дверку отнесите, откуда вы
её взяли, и убирайтесь ко всем чертям!
Подпоручик Дуб закусил губу и решил, что только от него
одного зависит спасение дисциплины в батальоне. Поэтому он ещё раз обошёл
территорию вокзала и около склада, на котором большими буквами стояла надпись
по-венгерски и по-немецки: «Курить воспрещается», заметил какого-то солдата,
сидевшего там и читавшего газету. Солдат так прикрылся газетой, что погон не
было видно. Дуб крикнул ему: «Habtacht!» Это был солдат венгерского полка,
стоявшего в Гуменне в резерве. Подпоручик Дуб его тряхнул, солдат-венгр встал и
не счёл даже нужным отдать честь. Он сунул газету в карман и пошёл по
направлению к шоссе. Подпоручик Дуб словно во сне последовал за ним:
солдат-венгр прибавил шагу, потом обернулся и издевательски поднял руки вверх,
чтобы подпоручик ни на минуту не усомнился в том, что он сразу определил его
принадлежность к одному из чешских полков. Затем венгр побежал и исчез среди
близлежащих домов по другую сторону шоссе.
Подпоручик Дуб в доказательство того, что он к этой сцене
никакого отношения не имеет, величественно вошёл в лавочку у дороги, в
замешательстве указал на большую катушку чёрных ниток, сунул её в карман,
уплатил и вернулся в штабной вагон, приказав батальонному ординарцу позвать
своего денщика Кунерта. Передавая денщику нитки, Дуб сказал: «Приходится мне
самому обо всём заботиться! Я знаю, что вы забыли про нитки».
— Никак нет, господин лейтенант, у нас их целая дюжина.
— Ну-ка, покажите! Немедленно! Тут же принести катушки
сюда! Думаете, я вам верю?
Когда Кунерт вернулся с целой коробкой белых и чёрных
катушек, подпоручик Дуб сказал:
— Ты посмотри, братец, получше на те нитки, которые ты
принёс, и на мою большую катушку. Видишь, какие тонкие у тебя нитки, как легко
они рвутся, а теперь посмотри на мои, сколько труда потратишь, прежде чем их
разорвёшь. На фронте хлам не нужен, на фронте всё должно быть основательно.
Забери с собой все катушки и жди моих приказаний. И помни, другой раз ничего не
делай не спросясь, а когда соберёшься что-нибудь купить, приди ко мне и спроси
меня. Не стремись узнать меня короче! Ты ещё не знаешь меня с плохой стороны!
Когда Кунерт ушёл, подпоручик Дуб обратился к поручику
Лукашу:
— Мой денщик совсем неглупый малый. Правда, иногда
делает ошибки, но в общем очень сметливый. Главное его достоинство —
безукоризненная честность. В Бруке я получил посылку из деревни от своего
шурина. Несколько жареных молодых гусей. Так, поверите ли, он до них пальцем не
дотронулся, а так как я быстро их съесть не смог, он предпочёл, чтобы они
протухли. Вот это дисциплина! На обязанности офицера лежит воспитание солдат.
Поручик Лукаш, чтобы дать понять, что он не слушает болтовню
этого идиота, отвернулся к окну и произнёс:
— Да, сегодня среда.
Тогда подпоручик Дуб, ощущая потребность поговорить,
обернулся к капитану Сагнеру и доверительно, по-приятельски, начал:
— Послушайте, капитан Сагнер, как вы судите о…
— Пардон, минутку, — извинился капитан Сагнер и
вышел из вагона.
* * *
Между тем Швейк беседовал с Кунертом о его хозяине.
— Где это ты пропадал всё время? Почему тебя нигде не
было видно? — спросил Швейк.
— Небось знаешь, — ответил Кунерт, — у моего
старого дурака без работы не останешься. Каждую минуту зовёт к себе и
спрашивает о вещах, до которых мне нет никакого дела. Спрашивал, например,
меня, дружу ли я с тобой. Я ему отвечал, что мы очень редко видимся.
— Очень мило с его стороны — спрашивать обо мне. Я ведь
твоего господина лейтенанта очень люблю. Он такой хороший, добросердечный, а
для солдата — прямо отец родной, — серьёзно сказал Швейк.
— Ты думаешь? — возразил Кунерт. — Большая свинья,
а глуп, как пуп. Надоел мне хуже горькой редьки, всё время придирается.
— Поди ж ты! — удивлялся Швейк. — А я всегда
считал его таким порядочным человеком. Ты как-то странно отзываешься о своём
лейтенанте. Ну да уж все вы, денщики, такими уродились. Взять хоть денщика
майора Венцеля, тот своего господина иначе не называет, как «окаянный балбес»,
а денщик полковника Шрёдера, когда говорит о своём господине, честит его
«вонючим чудовищем» и «вонючей вонючкой». А всё потому, что денщик учится у
своего господина. Если бы господин не крыл почём зря своего денщика, то и
денщик не повторял бы за ним. В Будейовицах, когда я служил на действительной,
был у нас лейтенант Прохазка, так тот сильно не ругался. Так только скажет,
бывало, своему денщику: «Эх ты, очаровательная корова!» Других ругательств
денщик Гибман от него не слыхал. Этот самый Гибман, отбыв срок военной службы,
по привычке стал обзывать и папашу, и мамашу, и сестру: «Эй ты, очаровательная
корова!» Обозвал он так и свою невесту. Та от него отказалась и подала в суд за
оскорбление личности, потому что сказал он это ей, её папаше, и мамаше, и
сёстрам во всеуслышание на каком-то танцевальном вечере. Не простила она его и
на суде, заявив, что если бы он назвал её «коровой» с глазу на глаз, то, может
быть, она пошла бы на мировую, ну, а так — позор на всю Европу.
Между нами, Кунерт, о твоём лейтенанте я никогда бы этого не
подумал. Он на меня, когда мы с ним впервые разговорились, произвёл очень
симпатичное впечатление, словно только что полученная из коптильни колбаса. А
когда я говорил с ним во второй раз, он показался мне очень начитанным и таким
одухотворённым… Ты сам-то откуда? Прямо из Будейовиц? Хвалю, если кто-нибудь
прямо откуда-нибудь. А где там живёшь? Под аркадами? Это хорошо. Там, по
крайней мере, летом прохладно. Семейный? Жена и трое детей? Так ты счастливец,
товарищ. Тебя, по крайней мере, есть кому оплакивать, как говаривал в
проповедях мой фельдкурат Кац. И это истинная правда, потому что в Бруке я
слышал речь одного полковника к запасным, которую он держал, отправляя их в
Сербию. Полковник сказал, что солдат, который оставляет дома семью и погибает
на поле сражения, порывает все семейные связи. У него это вышло так: «Когда он
труп, он труп для земья, земейная связь уже нет, он польше чем «ein Held»
[274]
за то, что сфой шизнь «hat geopfert»
[275]
за большой земья, за «Vaterland».
[276]
Ты живёшь на пятом
этаже?
