Балоун, по его собственным словам, безнравственно вёл себя с
крестьянками. Безнравственность состояла в том, что он подмешивал им плохую
муку. И это в простоте душевной Балоун называл безнравственностью. Больше всех
был разочарован телеграфист Ходоунский, который всё выпытывал, действительно ли
у него ничего не было с крестьянками в мукомольне на мешках муки. Балоун, отмахиваясь,
ответил: «На это у меня ума не хватало».
Солдатам объявили, что обед будет за Палотой на Лупковском
перевале, а потому старший писарь батальона вместе с поварами всех рот и
подпоручиком Цайтгамлем, который ведал батальонным хозяйством, отправились в
селение Медзилаборец. В качестве патруля к ним были прикомандированы четыре
солдата.
Не прошло и получаса, как они вернулись с тремя поросятами,
связанными за задние ноги, с ревущей семьёй угроруса — у него были
реквизированы поросята — и с толстым врачом из барака Красного Креста. Врач
что-то горячо объяснял пожимавшему плечами подпоручику Цайтгамлю.
Спор достиг кульминационного пункта у штабного вагона, когда
военный врач стал доказывать капитану Сагнеру, что поросята эти предназначены
для госпиталя Красного Креста. Крестьянин же знать ничего не хотел и требовал,
чтобы поросят ему вернули, так как это последнее его достояние и он никак не
может отдать их за ту цену, которую ему выплатили.
При этом он совал капитану Сагнеру полученные им за поросят
деньги; жена его, ухватив капитана за руку, целовала её с раболепием, извечно
свойственным этому краю.
Капитан Сагнер, напуганный всей этой историей, с трудом
оттолкнул старую крестьянку. Но это не помогло. Её заменили молодые силы,
которые, в свою очередь, принялись сосать его руку.
Подпоручик Цайтгамль заявил тоном коммерсанта:
— У этого мужика осталось ещё двенадцать поросят, а
выплачено ему было совершенно правильно, согласно последнему дивизионному
приказу номер двенадцать тысяч четыреста двадцать, часть хозяйственная.
Согласно параграфу шестнадцатому этого приказа, свиней следует покупать в
местах, не затронутых войной, не дороже, чем две кроны шестнадцать геллеров за
килограмм живого веса. В местах, войной затронутых, следует прибавлять на один
килограмм живого веса тридцать шесть геллеров, что составит за один килограмм
две кроны пятьдесят два геллера. Примечание: в случае, если будет установлено,
что в местах, затронутых войной, хозяйства остались в целости с полным составом
свиного поголовья, то свиньи могут быть отправлены для снабжения проходящих
частей; выплачивать же за реквизированную свинину следует как в местах, войной
не затронутых, с особой приплатой в размере двенадцати геллеров на один
килограмм живого веса. Если же ситуация не вполне ясна, то немедленно составить
на месте комиссию из заинтересованного лица, командира проходящей воинской
части и того офицера или старшего писаря (если дело идёт о небольшом
подразделении), которому поручена хозяйственная часть.
Всё это подпоручик Цайтгамль прочёл по копии дивизионного
приказа, которую всё время носил с собой и знал почти наизусть. В прифронтовой
полосе оплата за один килограмм моркови повышается на пятнадцать целых три
десятых геллера, а для Offiziersmenagekücheabteilling
[277]
в прифронтовой полосе за цветную капусту оплата повышается на одну крону
семьдесят пять геллеров за один килограмм.
Те, кто составлял в Вене этот приказ, представляли себе
прифронтовую полосу изобилующей морковью и цветной капустой.
Подпоручик Цайтгамль прочёл это взволнованному крестьянину,
разумеется, по-немецки, и спросил его на том же языке, понял ли он, а когда тот
в знак отрицания покачал головой, заорал:
— Значит, хочешь комиссию?
Тот понял слово «комиссия» и утвердительно закивал головой.
Между тем поросят уже повлекли на казнь к полевым кухням. Крестьянина обступили
прикомандированные для реквизиции солдаты со штыками, и комиссия отправилась на
его хутор, чтобы на месте определить, должен ли он получить по две кроны
пятьдесят два геллера за один килограмм или только по две кроны двадцать восемь
геллеров.
Они ещё не вышли на дорогу, ведущую к селу, как от полевых
кухонь донёсся троекратный предсмертный визг поросят. Крестьянин понял, что
всему конец, и отчаянно закричал:
— Давайте мне за каждую свинью по два золотых!
Четыре солдата окружили его ещё плотнее, а вся семья
преградила дорогу капитану Сагнеру и подпоручику Цайтгамлю, бросившись перед
ними на колени посередь пыльной дороги. Мать с двумя дочерьми обнимала колени
обоих, называя их благодетелями, пока крестьянин не прикрикнул на них и не
заорал на украинском диалекте угрорусов, чтобы они встали. Пусть, мол, солдаты
подавятся поросятами…
Тем самым комиссия прекратила свою деятельность. Но
крестьянин вдруг взбунтовался и стал грозить кулаками; тогда один из солдат так
хватил его прикладом, что у него в глазах потемнело, и вся семья во главе с
отцом семейства, перекрестившись, пустилась наутёк.
Десять минут спустя старший писарь батальона вместе с
ординарцем батальона Матушичем уже уписывали у себя в вагоне свиные мозги.
Уплетая за обе щеки, старший писарь время от времени язвительно обращался к
младшим писарям со словами:
— Небось и вы не прочь этого пожрать? Не так ли? Нет,
ребята, эти только для унтер-офицеров. Поварам — печёнка и почки, мозг и голова
— господам фельдфебелям, а младшим писарям — только двойная солдатская порция
мяса.
Капитан Сагнер уже отдал приказ относительно офицерской
кухни: «Свиное жаркое с тмином. Выбрать самое лучшее мясо, но не слишком
жирное!» Вот почему, когда на Лупковском перевале солдатам раздавали обед,
каждый из них обнаружил в своём котелке по два маленьких кусочка мяса, а тот,
кто родился под несчастливой звездой, нашёл только кусочек шкурки.
В кухне царило обычное армейское кумовство: благами
пользовались все, кто был близок к господствующей клике. Денщики ходили с
лоснившимися от жира мордами. У всех ординарцев животы были словно барабаны.
Творились вопиющие безобразия.
Вольноопределяющийся Марек из чувства справедливости
произвёл возле кухни скандал. Когда кашевар положил ему в котелок с супом
солидный кусок варёного филе, сказав при этом: «Это нашему
историографу», — Марек заявил, что на войне все солдаты равны, и это
вызвало всеобщее одобрение и послужило поводом обругать кашеваров.
Вольноопределяющийся бросил кусок мяса обратно, показав
этим, что отказывается от всяких привилегий. В кухне, однако, ничего не поняли
и сочли, что батальонный историограф остался недоволен предложенным куском, а
потому кашевар шепнул ему, чтобы он пришёл после раздачи обеда, — тогда
он, мол, отрежет ему часть от окорока.
У писарей тоже лоснились морды; санитары, казалось, так и
пышут благополучием. Рядом со всей этой благодатью валялись ещё не прибранные
остатки недавних боёв. Повсюду были разбросаны патронные обоймы, пустые
жестяные консервные банки, клочья русских, австрийских и немецких мундиров,
части разбитых повозок, длинные окровавленные ленты марлевых бинтов и вата. В
старой сосне у вокзала, от которого осталась только груда развалин, торчала
неразорвавшаяся граната. Везде валялись осколки снарядов, по-видимому, недалеко
находились солдатские могилы, откуда страшно несло трупным запахом.
