Так как здесь проходили и располагались лагерем войска, то
повсюду виднелись кучки человеческого кала международного происхождения —
представителей всех народов Австрии, Германии и России. Испражнения солдат
различных национальностей и вероисповеданий лежали рядом или мирно наслаивались
друг на друга безо всяких споров и раздоров.
Полуразрушенную водонапорную башню, деревянную будку
железнодорожного сторожа и вообще всё, что имело стены, изрешетили ружейные
пули. Завершая картину прелестей войны, неподалёку, из-за холма, поднимались
столбы дыма, будто там горела целая деревня или осуществлялись крупные военные
операции. Это жгли холерные и дизентерийные бараки — на радость господам,
принимавшим участие в устройстве этого госпиталя под протекторатом эрцгерцогини
Марии. Господа эти крали и набивали себе карманы, представляя счета за
постройку несуществующих холерных и дизентерийных бараков.
Ныне одна группа бараков расплачивалась за все остальные, и
в смраде горящих соломенных тюфяков к небесам возносились все хищения,
совершённые под покровительством эрцгерцогини Марии.
На скале за вокзалом германцы поспешили поставить памятник
павшим бранденбуржцам с надписью: «Den Helden von Lupkapass»,
[278]
с большим германским орлом, вылитым из бронзы, причём в надписи на цоколе
отмечалось, что эта эмблема отлита из русских пушек, отбитых при освобождении
Карпат германскими полками.
В этой странной и до тех пор непривычной атмосфере батальон
отдыхал после обеда в вагонах, а капитан Сагнер вместе со своим адъютантом всё
ещё не могли с помощью шифрованных телеграмм договориться с базой бригады о
дальнейшем маршруте батальона.
Сообщения были невероятно путанны. Из них можно было
заключить единственно, что им вовсе не следовало ехать на Лупковский перевал,
а, добравшись до Нового Места у Шятора, двигаться в совершенно другом
направлении, так как в телеграммах шла речь о городах Чоп — Унгвар — Киш —
Березна — Ужок.
Через десять минут выяснилось, что сидевший в бригаде штабной
офицер — форменный балбес: в батальон пришла шифрованная телеграмма, где он
спрашивал, говорит ли с бригадой восьмой маршевый батальон Семьдесят пятого
полка (военный шифр Сз). Бригадный балбес удивился, получив ответ, что на
проводе седьмой маршевый батальон Девяносто первого полка, и спросил, кто дал
им приказ ехать на Мукачево по военной железной дороге на Стрый, тогда как их
маршрут через Лупковский перевал на Санок в Галицию.
Балбес был потрясён тем, что ему телеграфируют с Лупковского
перевала, и послал шифрованную телеграмму: «Маршрут остаётся без изменения:
Лупковский перевал — Санок, где ждать дальнейших распоряжений».
По возвращении капитана Сагнера в штабном вагоне начинали
говорить о явной бестолковщине, делая намёки на то что, не будь германцев,
восточная военная группа совершенно потеряла бы голову.
Подпоручик Дуб попытался выступить в защиту бестолковщины
австрийского штаба и понёс околесицу о том, что здешний край был опустошён
недавними боями и что железнодорожный путь ещё не мог быть приведён в
надлежащий порядок.
Все офицеры посмотрели на него с состраданием, словно желая
сказать: «Этот господин не виноват. Уж таким идиотом уродился». Не встречая
возражений, подпоручик Дуб распространялся о великолепном впечатлении, которое
производит на него этот разорённый край, свидетельствующий о том, как умеет
бить железный кулак нашей армии. Ему опять никто не ответил. И он повторил:
«Да, безусловно, разумеется, русские отступали здесь в страшной панике».
Капитан Сагнер про себя решил, что, когда они будут в окопах
и положение станет особенно опасным, он при первом же удобном случае пошлёт
подпоручика Дуба за проволочные заграждения в качестве офицера-разведчика для
рекогносцировки неприятельских позиций. А поручику Лукашу, высунувшемуся так
же, как и он, из окна вагона, шепнул сгоряча:
— Послал чёрт на нашу голову этих штатских! Чем
образованнее, тем глупей.
Казалось, подпоручик Дуб никогда не замолчит. Он
пересказывал офицерам всё, что читал в газетах о карпатских боях и о борьбе за
карпатские перевалы во время австро-германского наступления на Сане.
Он рассказывал так, будто не только участвовал, но и сам
руководил всеми операциями.
Особенное отвращение вызывали его изречения, вроде «Потом мы
двинулись на Буковско, чтобы обеспечить за собой линию Буковско — Дынув,
поддерживая связь с бардеевской группой у Большой Полянки, где мы разбили
самарскую дивизию неприятеля».
Поручик Лукаш не выдержал и вставил, прервав подпоручика
Дуба «О чём ты, по-видимому, ещё до войны говорил со своим окружным начальником?»
Подпоручик Дуб враждебно взглянул на поручика Лукаша и вышел
из вагона.
Воинский поезд стоял на насыпи, а внизу, в нескольких метрах
под откосом, лежали разные предметы, брошенные русскими солдатами, которые,
по-видимому, отступали по этому рву. Тут валялись заржавленные чайники, горшки,
патронташи. Здесь же среди разнообразнейших предметов виднелись мотки колючей
проволоки и снова окровавленные полосы марлевых бинтов и вата. В одном месте
надо рвом стояла группа солдат, и подпоручик Дуб тотчас заметил, что
находящийся среди них Швейк что-то рассказывает.
Он отправился туда.
— Что случилось? — раздался строгий окрик
подпоручика Дуба, который вырос прямо перед Швейком.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, — ответил
за всех Швейк, — смотрим.
— На что смотрите? — крикнул подпоручик Дуб.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, мы смотрим
вниз, в ров.
— А кто вам разрешил это?
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, такова воля
нашего господина полковника Шрёдера из Брука. Когда мы отправлялись на фронт,
он в своей прощальной речи велел нам, когда будем проходить по местам боёв,
сугубое внимание обращать на то, как развивалось сражение, чтобы извлечь пользу
для себя. И вот здесь, господин лейтенант, в этом рву, мы видим, что солдату
приходится бросать при отступлении. Осмелюсь доложить, господин лейтенант, мы
здесь поняли, как глупо, когда солдат тащит с собой всякие лишние вещи. Этим он
понапрасну отягощает себя. От этого понапрасну утомляется. Когда солдат тащит
на себе такую тяжесть, ему трудно воевать.
У подпоручика Дуба мелькнула надежда, что наконец-то он
сможет предать Швейка военно-полевому суду за предательскую антимилитаристскую
пропаганду, а потому он быстро спросил:
— Вы, значит, думаете, что солдат должен бросать патроны
или штыки, чтоб они валялись где-нибудь в овраге, как вон там?
— Никак нет, ни в коем случае, господин
лейтенант, — приятно улыбаясь, ответил Швейк, — извольте посмотреть
вон туда, вниз, на этот брошенный железный ночной горшок.
