И действительно, под насыпью среди черепков вызывающе торчал
ночной горшок с отбитой эмалью и изъеденный ржавчиной. Все эти предметы,
негодные для домашнего употребления, начальник вокзала складывал сюда как
материал для дискуссий археологов будущих столетий, которые, открыв это
становище, совершенно обалдеют, а дети в школах будут изучать век эмалированных
ночных горшков.
Подпоручик Дуб посмотрел на этот предмет, и ему ничего не
оставалось, как только констатировать, что это действительно один из тех
инвалидов, который юность свою провёл под кроватью.
На всех это произвело колоссальное впечатление. И так как
подпоручик Дуб молчал, заговорил Швейк:
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что однажды с
таким вот ночным горшком произошла презабавная история на курорте Подебрады… Об
этом рассказывали у нас в трактире на Виноградах. В то время в Подебрадах
начали издавать журнальчик «Независимость», во главе которого стал подебрадский
аптекарь, а редактором поставили Владислава Гаека из Домажлиц.
Аптекарь был большой чудак. Он собирал старые горшки и
прочую дребедень, набрал прямо-таки целый музей. А этот самый домажлицкий Гаек
позвал в гости своего приятеля, который тоже писал в газеты. Ну нализались они
что надо, так как уже целую неделю не виделись. И тот ему обещал за угощение написать
фельетон в эту самую «Независимость», в независимый журнал, от которого он
зависел. Ну и написал фельетон про одного коллекционера, который в песке на
берегу Лабы нашёл старый железный ночной горшок и, приняв его за шлем святого
Вацлава, поднял такой шум, что посмотреть на этот шлем прибыл с процессией и с
хоругвями епископ Бриних из Градца. Подебрадский аптекарь решил, что это намёк,
и подал на Гаека в суд.
Подпоручик с большим удовольствием столкнул бы Швейка вниз,
но сдержался и заорал на всех:
— Говорю вам, не глазеть тут попусту! Вы все меня ещё
не знаете, но вы меня узнаете! Вы останетесь здесь, Швейк, — приказал он
грозно, когда Швейк вместе с остальными направился к вагону.
Они остались с глазу на глаз. Подпоручик Дуб размышлял, что
бы такое сказать пострашнее, но Швейк опередил его:
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, хорошо, если
удержится такая погода. Днём не слишком жарко, а ночи очень приятные. Самое
подходящее время для военных действий.
Подпоручик Дуб вытащил револьвер и спросил:
— Знаешь, что это такое?
— Так точно, господин лейтенант, знаю. У нашего
обер-лейтенанта Лукаша точь-в-точь такой же.
— Так запомни, мерзавец, — строго и с достоинством
сказал подпоручик Дуб, снова пряча револьвер. — Знай, что дело кончится
очень плохо, если ты и впредь будешь вести свою пропаганду.
Уходя, подпоручик Дуб довольно повторял про себя: «Это я ему
хорошо сказал: «про-па-ган-ду, да, про-па-ган-ду!..»
Прежде чем влезть в вагон, Швейк прошёлся немного, ворча
себе под нос:
— Куда же мне его зачислить? — И чем дальше, тем
отчётливее в сознании Швейка возникало прозвище «полупердун».
В военном лексиконе слово «пердун» издавна пользовалось
особой любовью. Это почётное наименование относилось главным образом к
полковникам или пожилым капитанам и майорам. «Пердун» было следующей ступенью
прозвища «дрянной старикашка»… Без этого эпитета слово «старикашка» было
ласкательным обозначением старого полковника или майора, который часто орал, но
любил своих солдат и не давал их в обиду другим полкам, особенно когда дело
касалось чужих патрулей, которые вытаскивали солдат его части из кабаков, если
те засиживались сверх положенного времени. «Старикашка» заботился о солдатах,
следил, чтобы обед был хороший. Однако у «старикашки» непременно должен быть
какой-нибудь конёк. Как сядет на него, так и поехал! За это его и прозывали
«старикашкой».
Но если «старикашка» понапрасну придирался к солдатам и
унтерам, выдумывал ночные учения и тому подобные штуки, то он становился из
просто «старикашки» «паршивым старикашкой» или «дрянным старикашкой».
Высшая степень непорядочности, придирчивости и глупости
обозначалась словом «пердун». Это слово заключало всё. Но между «штатским
пердуном» и «военным пердуном» была большая разница.
Первый, штатский, тоже является начальством, в учреждениях
так его называют обычно курьеры и чиновники. Это филистер-бюрократ, который
распекает, например, за то, что черновик недостаточно высушен промокательной
бумагой и т. п. Это исключительный идиот и скотина, осёл, который строит
из себя умного, делает вид, что всё понимает, всё умеет объяснить, и к тому же
на всех обижается.
Кто был на военной службе, понимает, конечно, разницу между
этим типом и «пердуном» в военном мундире. Здесь это слово обозначало
«старикашку», который был настоящим «паршивым старикашкой», всегда лез на рожон
и тем не менее останавливался перед каждым препятствием. Солдат он не любил,
безуспешно воевал с ними, не снискал у них того авторитета, которым пользовался
просто «старикашка» и отчасти «паршивый старикашка».
В некоторых гарнизонах, как, например, в Тренто, вместо
«пердуна» говорили «наш старый нужник». Во всех этих случаях дело шло о
человеке пожилом, и если Швейк мысленно назвал подпоручика Дуба «полупердуном»,
то поступил вполне логично, так как и по возрасту, и по чину, и вообще по всему
прочему подпоручику Дубу до «пердуна» не хватало ещё пятидесяти процентов.
Возвращаясь с этими мыслями к своему вагону, Швейк встретил
денщика Кунерта. Щека у Кунерта распухла, он невразумительно пробормотал, что
недавно у него произошло столкновение с господином подпоручиком Дубом, который
ни с того ни с сего надавал ему оплеух: у него, мол, имеются определённые
доказательства, что Кунерт поддерживает связь со Швейком.
— В таком случае, — рассудил Швейк, — идём подавать
рапорт. Австрийский солдат обязан сносить оплеухи только в определённых
случаях. Твой хозяин переступил все границы, как говаривал старый Евгений
Савойский: «От сих до сих». Теперь ты обязан идти с рапортом, а если не
пойдёшь, так я сам надаю тебе оплеух. Тогда будешь знать, что такое воинская
дисциплина. В Карпинских казармах был у нас лейтенант по фамилии Гауснер. У
него тоже был денщик, которого он бил по морде и награждал пинками. Как-то раз
он так набил морду этому денщику, что тот совершенно обалдел и пошёл с
рапортом, а при рапорте всё перепутал и сказал, что ему надавали пинков. Ну,
лейтенант доказал, что солдат врёт: в тот день он никаких пинков ему не давал,
бил только по морде. Конечно, разлюбезного денщика за ложное донесение посадили
на три недели. Однако это дела не меняет, — продолжал Швейк. — Ведь
это как раз то самое, что любил повторять студент-медик Гоубичка. Он говорил,
что всё равно, кого вскрыть в анатомическом театре, человека, который повесился
или который отравился. Я иду с тобой. Пара пощёчин на военной службе много
значат.
