— Ради бога, братцы, будьте добренькие, бросьте мне
сюда ещё кусок хлеба. Здесь много соуса.
Эта идиллия продолжалась до ближайшей станции, куда
одиннадцатая рота приехала с котлом, вычищенным до блеска.
— Да вознаградит вас за это господь бог,
товарищи, — сердечно благодарил Балоун. — С тех пор как я на военной
службе, мне впервой посчастливилось.
И он был прав. На Лупковском перевале Балоун получил две
порции гуляша. Кроме того, поручик Лукаш, которому Балоун принёс из офицерской
кухни нетронутый обед, на радостях оставил ему добрую половину. Балоун был счастлив
вполне. Он болтал ногами, свесив их из вагона. От военной службы на него вдруг
повеяло чем-то тёплым и родным.
Повар начал его разыгрывать. Он сообщил, что в Саноке им
сварят ужин и ещё один обед в счёт тех ужинов и обедов, которые солдаты
недополучили в пути. Балоун только одобрительно кивал головою и шептал: «Вот
увидите, товарищи, господь бог нас не оставит».
Все откровенно расхохотались, а кашевар, сидя на полевой
кухне, запел:
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда,
Коли нас посадит в лужу,
Сам же вытащит наружу,
Коли в лес нас заведёт,
Сам дорогу нам найдёт.
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда.
За станцией Шавне, в долине, опять начали попадаться военные
кладбища. С поезда был виден каменный крест с обезглавленным Христом, которому
снесло голову при обстреле железнодорожного пути.
Поезд набирал скорость, летя по лощине к Саноку. Всё чаще
попадались разрушенные деревни. Они тянулись по обеим сторонам железной дороги
до самого горизонта.
Около Кулашны, внизу, в реке лежал разбитый поезд Красного
Креста, рухнувший с железнодорожной насыпи.
Балоун вылупил глаза, его особенно поразили раскиданные
внизу части паровоза. Дымовая труба врезалась в железнодорожную насыпь и
торчала, словно двадцативосьмисантиметровое орудие.
Эта картина привлекла внимание всего вагона. Больше других
возмущался повар Юрайда:
— Разве полагается стрелять в вагоны Красного Креста?
— Не полагается, но допускается, — ответил
Швейк. — Попадание было хорошее, ну, а потом каждый может оправдаться, что
случилось это ночью, красного креста не заметили. На свете вообще много чего не
полагается, что допускается. Главное, попытаться сделать то, чего делать
нельзя. Во время императорских манёвров под Писеком пришёл приказ, что в походе
запрещается связывать солдат «козлом». Но наш капитан додумался сделать это
иначе. Над приказом он только смеялся, ведь ясно, что связанный «козлом» солдат
не может маршировать. Так он, в сущности, этого приказа не обходил, а
просто-напросто бросал связанных солдат в обозные повозки и продолжал поход.
Или вот ещё случай, который произошёл на нашей улице лет пять-шесть назад. В
одном доме, во втором этаже, жил пан Карлик, а этажом выше — очень порядочный
человек, студент консерватории Микеш. Этот Микеш был страшный бабник, начал он,
между прочим, ухаживать за дочерью пана Карлика, у которого была транспортная
контора и кондитерская да где-то в Моравии переплётная мастерская на чужое имя.
Когда пан Карлик узнал, что студент консерватории ухаживает за его дочерью, он
пошёл к нему на квартиру и сказал: «Я вам запрещаю жениться на моей дочери,
босяк вы этакий! Я не выдам её за вас». — «Хорошо, — ответил пан
Микеш, — что же делать, нельзя так нельзя! Не пропадать же мне совсем!»
Через два месяца пан Карлик снова пришёл к студенту да ещё привёл свою жену, и
оба они в один голос воскликнули: «Мерзавец! Вы обесчестили нашу дочь!» —
«Совершенно верно, — подтвердил он. — Я, милостивая государыня,
попортил девчонку!» Пан Карлик стал орать на него, хоть это было совсем ни к
чему. Он, мол, говорил, что не выдаст дочь за босяка. А тот ему в ответ
совершенно резонно заявил, что он и сам не женится на такой: тогда же не было
речи о том, что он может с ней сделать. Об этом они никаких разговоров не вели,
а он своё слово сдержит, пусть не беспокоятся. Жениться на ней он не хочет;
человек он с характером, не ветрогон какой: что сказал, то свято. А если его
будут преследовать, — ну что же, совесть у него чиста. Покойная мать на
смертном одре взяла с него клятву, что он никогда в жизни лгать не будет. Он ей
это обещал и дал на то руку, а такая клятва нерушима. В его семье вообще никто
не лгал, и в школе он тоже всегда за поведение имел «отлично». Вот видите,
кое-что допускается, чего не полагается, могут быть пути различны, но к единой
устремимся цели!
— Дорогие друзья, — воскликнул
вольноопределяющийся, усердно делавший какие-то заметки, — нет худа без
добра! Этот взорванный, полусожжённый и сброшенный с насыпи поезд Красного
Креста в будущем обогатит славную историю нашего батальона новым геройским
подвигом. Представим себе, что этак около шестнадцатого сентября, как я уже
наметил, от каждой роты нашего батальона несколько простых солдат под командой
капрала вызовутся взорвать вражеский бронепоезд, который обстреливает нас и препятствует
переправе через реку. Переодевшись крестьянами, они доблестно выполнят своё
задание. Что я вижу! — удивился вольноопределяющийся, заглянув в свою
тетрадь. — Как попал сюда наш пан Ванек? Послушайте, господин старший
писарь, — обратился он к Ванеку, — какая великолепная глава в истории
батальона посвящена вам! Вы как будто уже упоминались где-то, но это,
безусловно, лучше и ярче.
Вольноопределяющийся прочёл патетическим тоном:
— «Геройская смерть старшего писаря Ванека. На отважный
подвиг — подрыв неприятельского бронепоезда — среди других вызвался и старший
писарь Ванек. Для этого он, как и все остальные, переоделся в крестьянскую
одежду. Произведённым взрывом он был оглушён, а когда пришёл в себя, то увидел,
что окружён врагами, которые немедленно доставили его в штаб своей дивизии, где
он, глядя в лицо смерти, отказался дать какие-либо показания о расположении и
силах нашего войска. Ввиду того что он был найден переодетым, его приговорили,
как шпиона, к повешению, кое наказание, принимая во внимание его высокий чин,
было заменено расстрелом.
Приговор был немедленно приведён в исполнение у
кладбищенской стены. Доблестный старший писарь Ванек попросил, чтобы ему не
завязывали глаз. На вопрос, каково его последнее желание, он ответил:
«Передайте через парламентёра моему батальону мой последний привет. Передайте,
что я умираю, твёрдо веря, что наш батальон продолжит свой победный путь.
Передайте ещё господину капитану Сагнеру, что, согласно последнему приказу по
бригаде, ежедневная порция консервов увеличивается на две с половиной банки».
Так умер наш старший писарь Ванек, вызвав своей последней
фразой панический страх у неприятеля, полагавшего, что, препятствуя нашей
переправе через реку, он отрежет нас от базы снабжения и тем вызовет голод, а
вместе с ним деморализацию в наших рядах. О спокойствии, с которым Ванек глядел
в глаза смерти, свидетельствует тот факт, что перед казнью он играл с
неприятельскими штабными офицерами в карты: «Мой выигрыш отдайте русскому
Красному Кресту», — сказал он, глядя в упор на наставленные дула ружей.
Это великодушие и благородство до слёз потрясли военных чинов, присутствовавших
на казни».
