Они уже издали почуяли приближение тех созданий, которые
после себя оставляют кости и дохлых лошадей.
Откуда ни возьмись, около Швейка оказались четыре дворняжки.
Они радостно кидались на него, задрав хвосты кверху.
Швейк гладил их, похлопывал по бокам, разговаривал с ними в
темноте, как с детьми.
— Вот и мы! Пришли к вам делать баиньки, покушать — ам,
ам! Дадим вам косточек, корочек и утром отправимся дальше, на врага.
В селе, в хатах, зажглись огни. Когда квартирьеры постучали
в дверь первой хаты, чтобы узнать, где живёт староста, изнутри отозвался
визгливый и неприятный женский голос, который не то по-польски, не то
по-украински прокричал, что муж на войне, что дети больны оспой, что москали
всё забрали и что муж, отправляясь на войну, приказал ей никому не отворять
ночью. Лишь после того как квартирьеры усилили атаку на дверь, чья-то
неизвестная рука отперла дом. Войдя в хату, они узнали, что здесь как раз и
живёт староста, тщетно старавшийся доказать Швейку, что это не он отвечал
визгливым женским голосом. Он, мол, всегда спит на сеновале, а его жена, если
её внезапно разбудишь, бог весть что болтает со сна. Что же касается ночлега
для всей роты, то деревня маленькая, ни один солдат в ней не поместится. Спать
совершенно негде. И купить тоже ничего нельзя. Москали всё забрали.
Если паны добродии не пренебрегут его советом, он отведёт их
в Кросенку, там большие хозяйства: это всего лишь три четверти часа отсюда,
места там достаточно, каждый солдат сможет прикрыться овчинным кожухом. А коров
столько, что каждый солдат получит по котелку молока, вода тоже хорошая; паны
офицеры могут спать в замке. А в Лисковце что! Нужда, чесотка и вши! У него самого
было когда-то пять коров, но москали всех забрали, и теперь, когда нужно молоко
для больных детей, он вынужден ходить за ним в Кросенку.
Как бы в подтверждение достоверности этих слов рядом в хлеву
замычали коровы и послышался визгливый женский голос, кричавший на них: «Холера
вас возьми!»
Старосту это не смутило, и, надевая сапоги, он продолжал:
— Единственная корова здесь у соседа Войцека, —
вот вы изволили слышать, паны добродии, она только что замычала. Но эта корова
больная, тоскует она. Москали отняли у неё телёнка. С тех пор молока она не
даёт, но хозяину жалко её резать, он верит, что Ченстоховская божья матерь
опять всё устроит к лучшему.
Говоря это, он надел на себя кунтуш…*
— Пойдёмте, паны добродии, в Кросенку, и трёх четвертей
часа не пройдёт, да что я, грешный, болтаю, не пройдёт и получаса! Я знаю
дорогу через речку, затем через берёзовую рощицу, мимо дуба… Село большое, и
дюже крепкая водка в корчмах. Пойдёмте, паны добродии! Чего мешкать? Панам
солдатам вашего славного полка необходимо расположиться как следует, с
удобствами. Пану императорскому королевскому солдату, который сражается с
москалями, нужен, понятно, чистый ночлег, удобный ночлег. А у нас? Вши!
Чесотка! Оспа и холера! Вчера у нас, в нашей проклятой деревне, три хлопа
почернели от холеры… Милосердный бог проклял Лисковец!
Тут Швейк величественно махнул рукой.
— Паны добродии! — начал он, подражая голосу
старосты. — Читал я однажды в одной книжке, что во время шведских войн,
когда был дан приказ расквартировать полки в таком-то и таком-то селе, а
староста отговаривался и отказывался помочь в этом, его повесили на ближайшем
дереве. Кроме того, один капрал-поляк рассказал мне сегодня в Саноке, что,
когда квартирьеры приходят, староста обязан созвать всех десятских, те идут с
квартирьерами по хатам и просто говорят: «Здесь поместятся трое, тут четверо, в
доме священника расположатся господа офицеры». И через полчаса всё должно быть
подготовлено. Пан добродий, — с серьёзным видом обратился Швейк к
старосте, — где здесь у тебя ближайшее дерево?
Староста не понял, что значит слово «дерево», и поэтому
Швейк объяснил ему, что это берёза, дуб, груша, яблоня, — словом, всё, что
имеет крепкие сучья. Староста опять не понял, а когда услышал названия
некоторых фруктовых деревьев, испугался, так как черешня поспела, и сказал, что
ничего такого не знает, у него перед домом стоит только дуб.
— Хорошо, — сказал Швейк, делая рукой
международный знак повешения. — Мы тебя повесим здесь, перед твоей хатой,
так как ты должен сознавать, что сейчас война и что мы получили приказ спать
здесь, а не в какой-то Кросенке. Ты, брат, или не будешь нам менять наши
стратегические планы, или будешь качаться, как говорится в той книжке о
шведских войнах… Такой случай, господа, был раз на манёврах у Велького Мезиржичи…
Тут Швейка перебил старший писарь Ванек:
— Это, Швейк, вы нам расскажете потом, — и тут же
обратился к старосте: — Итак, теперь тревога и квартиры!
Староста затрясся и, заикаясь, забормотал, что он хотел
устроить своих благодетелей получше, но если иначе нельзя, то в деревне всё же
кой-что найдётся и паны будут довольны, он сейчас принесёт фонарь.
Когда он вышел из горницы, которую скудно освещала маленькая
лампадка, зажжённая под образом какого-то скрюченного, как калека, святого,
Ходоунский воскликнул:
— Куда делся наш Балоун?
Но не успели они оглянуться, за печкой тихонько открылась
дверь, ведшая куда-то во двор, и в неё протиснулся Балоун. Он осмотрелся,
убедился, что старосты нет, и прогнусавил, словно у него был страшный насморк:
— Я-я был в кла-до-вой, су-сунул во что-то хуку, набгал
полный хот, а теперь оно пгхистало к нёбу. Оно ни сладко, ни солёно. Это тесто.
Старший писарь Ванек направил на него фонарь, и все
удостоверились, что в жизни им ещё не приходилось видеть столь перемазанного
австрийского солдата. Они испугались, заметив, что гимнастёрка на Балоуне
топорщится так, будто он на последнем месяце беременности.
— Что с тобой, Балоун? — с участием спросил Швейк,
тыча пальцем в раздувшийся живот денщика.
— Это огухцы, — хрипел Балоун, давясь тестом,
которое не пролезало ни вверх, ни вниз. — Осторожно, это солёные огухцы, я
в чулане съел трхи, а остальные принёс вам.
Балоун стал вытаскивать из-за пазухи огурец за огурцом и
раздавать их.
На пороге вырос староста с фонарём. Увидев эту сцену, он перекрестился
и завопил:
— Москали забирали, и наши забирают!
Сопровождаемые сворой собак, они все вместе отправились в
село. Собаки упорно держались Балоуна и норовили влезть к нему в карман штанов:
там лежал кусок сала, также добытый в кладовке, но из алчности предательски
утаённый от товарищей.
— Что это на тебя собаки лезут? — поинтересовался
Швейк.
